Из «Савойи» Рындин поехал на дачу, на Николину Гору.

За руль сел его личный телохранитель, отлично чувствовав ший настроение шефа.

Машина шла легко. Рындин любил свой новенький «Мерседес». Обширная и комфортабельная кабина его напоминала ему своим внутренним дизайном кабину пилота. Рындин любил дорогие машины, иногда разгонял их до бешенной скорости и платил астрономические взятки инспекторам ГАИ.

Они узнавали его машину. Иногда просто так останавливали после собачьей своей службы на дорогах:

— Дай, доктор, на выпивку! Мерзкая погода…

И он давал. Никогда не отказывал…

Выбравшись из Центра, гнали с ветерком.

Позади, не отставая от него, всю дорогу двигался «джип- „чероки“ со Службой Безопасности, которую он организовал в своем Центре.

Он знал, что почем в этой жизни, — Олег Рындин. И любил ее, может, не сознавая даже, что относятся его чувства не столько к ней самой, сколько к тому комфорту и удобствам, каких ему так не хватало в детстве и юности.

Он ведь был не маменькиным сынком, которому все, как по заказу, плывет в руки, а голодным и нелюбимым волчонком. Таким, который должен сам выбивать себе место за столом у постылой мачехи — судьбы: Не дашь — возьму!

Мать его — ткачиха с тонкосуконной фабрики имени Петра Алексеева приехала в Москву по лимиту из Мордовии. Девка шебутная, но добрая. И мужиков меняла своих не столько из-за женской ненасытности, сколько из чисто деревенской тяги к дому, хозяйству, к детям.

Но не везло ей на мужиков: может, печать на ней стояла проклятая, а, может, среда была: как смола, — пойди отдери! Ни того, ни другого, ни третьего так и не нашла. И стала, как положено, попивать. Сначала для настроения, а потом — до полной отключки…

Отца своего Рындин не знал, к материным причудам относил ся вначале со страхом, а позже — с тихой ненавистью.

Став постарше гнал, бывало, ее кавалеров так, что те боль ше не появлялись. Правда, и бит бывал за это не раз. Покуда сам не научился бить…

Бить зло. Безжалостно. Всякий раз получая даже какое-то удовлетворение от того, что причинил кому — то из них боль.

Детства своего он старался не вспоминать, а если и приходилось, сразу же пытался все оттуда задвинуть подальше, в подкорку.

Одно вынес он из тех нерадостных и постыдных для него времен: все, как в логике, доказывать „от противного“, иначе — каюк. Мать пила? А он до двадцати двух лет устроил себе сам „сухой закон“ — в рот не брал. Школу не столько способностями своими пробил, сколько усидчивостью и железной волей. Мать в порядочный дом бы никто не пустил? А он на настойчивости своей мужицкой, на упрямстве, границ не знающем, в медицинский институт пробился. На „скорой“ санитаром гонял, в морге служителем работал. В психлечебнице смирительные рубашки надевал, уколы делал. Во всей группе, а может, на всем курсе он был единственным, кто вламывал с таким воловьим упорством.

Было два пути. Либо он уступит и удовлетворится тем, что само в руки идет, и светит ему тогда не далекая звезда, а тусклая элект рическая лампочка „Ильича“ в коммунальной квартире. Либо выдюжит и здесь.

Примерно в то время на „Скорой“, где он подрабатывал, отчаянным от безисходно сти вечером подобрал на Патриарших Прудах ограбленного и избитого до полусмерти старого г е я. Внес в машину окровавленного, обработал раны и ссадины, перевязал и даже отвез домой.

И началась его вторая жизнь.

Новый его знакомый — обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы — артист московского Театра оперетты — учил его, как щенка.

Есть и пить.