Изменить размер шрифта - +
Вечер прошел хорошо, Рындин швейцарцу все больше нравился. Расстались почти друзьями.

Из «Савойи» Рындин поехал на дачу, на Николину Гору.

За руль сел его личный телохранитель, отлично чувствовав ший настроение шефа.

Машина шла легко. Рындин любил свой новенький «Мерседес». Обширная и комфортабельная кабина его напоминала ему своим внутренним дизайном кабину пилота. Рындин любил дорогие машины, иногда разгонял их до бешенной скорости и платил астрономические взятки инспекторам ГАИ.

Они узнавали его машину. Иногда просто так останавливали после собачьей своей службы на дорогах:

— Дай, доктор, на выпивку! Мерзкая погода…

И он давал. Никогда не отказывал…

Выбравшись из Центра, гнали с ветерком.

Позади, не отставая от него, всю дорогу двигался «джип- „чероки“ со Службой Безопасности, которую он организовал в своем Центре.

Он знал, что почем в этой жизни, — Олег Рындин. И любил ее, может, не сознавая даже, что относятся его чувства не столько к ней самой, сколько к тому комфорту и удобствам, каких ему так не хватало в детстве и юности.

Он ведь был не маменькиным сынком, которому все, как по заказу, плывет в руки, а голодным и нелюбимым волчонком. Таким, который должен сам выбивать себе место за столом у постылой мачехи — судьбы: Не дашь — возьму!

Мать его — ткачиха с тонкосуконной фабрики имени Петра Алексеева приехала в Москву по лимиту из Мордовии. Девка шебутная, но добрая. И мужиков меняла своих не столько из-за женской ненасытности, сколько из чисто деревенской тяги к дому, хозяйству, к детям.

Но не везло ей на мужиков: может, печать на ней стояла проклятая, а, может, среда была: как смола, — пойди отдери! Ни того, ни другого, ни третьего так и не нашла. И стала, как положено, попивать. Сначала для настроения, а потом — до полной отключки…

Отца своего Рындин не знал, к материным причудам относил ся вначале со страхом, а позже — с тихой ненавистью.

Став постарше гнал, бывало, ее кавалеров так, что те боль ше не появлялись. Правда, и бит бывал за это не раз. Покуда сам не научился бить…

Бить зло. Безжалостно. Всякий раз получая даже какое-то удовлетворение от того, что причинил кому — то из них боль.

Детства своего он старался не вспоминать, а если и приходилось, сразу же пытался все оттуда задвинуть подальше, в подкорку.

Одно вынес он из тех нерадостных и постыдных для него времен: все, как в логике, доказывать „от противного“, иначе — каюк. Мать пила? А он до двадцати двух лет устроил себе сам „сухой закон“ — в рот не брал. Школу не столько способностями своими пробил, сколько усидчивостью и железной волей. Мать в порядочный дом бы никто не пустил? А он на настойчивости своей мужицкой, на упрямстве, границ не знающем, в медицинский институт пробился. На „скорой“ санитаром гонял, в морге служителем работал. В психлечебнице смирительные рубашки надевал, уколы делал. Во всей группе, а может, на всем курсе он был единственным, кто вламывал с таким воловьим упорством.

Было два пути. Либо он уступит и удовлетворится тем, что само в руки идет, и светит ему тогда не далекая звезда, а тусклая элект рическая лампочка „Ильича“ в коммунальной квартире. Либо выдюжит и здесь.

Примерно в то время на „Скорой“, где он подрабатывал, отчаянным от безисходно сти вечером подобрал на Патриарших Прудах ограбленного и избитого до полусмерти старого г е я. Внес в машину окровавленного, обработал раны и ссадины, перевязал и даже отвез домой.

И началась его вторая жизнь.

Новый его знакомый — обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы — артист московского Театра оперетты — учил его, как щенка.

Есть и пить.

Быстрый переход