Новый его знакомый — обедневшего еще до революции дворянского рода и незавидной судьбы — артист московского Театра оперетты — учил его, как щенка.

Есть и пить. Держаться и двигаться. Разговаривать и улыбаться. Примерял ему взятые из гримерной костюмы, водил на спектакли и концерты, разучивал повадки и, наконец, создал новый образ, ничего общего не имеющий с угрюмым и, вечно ощеренным волчонком.

Он умер у Рындина на руках, предварительно переписав на него по завещанию большую свою комнату в коммунальной квартире на Цветном Бульваре, напротив Цирка.

Не то чтобы дряхлый старик, не очень что бы больной…

Соседи нашептывали что-то участковому, но там, в милиции, ничего подозрительного не нашли. Слух шел, что Рындин то ли участкового упоил, то ли подкупил: поди знай…

Женился Олег довольно рано. Семью будущей жены подбирал исподволь: сначала ее, потом — саму кандидатку. Система принесла плоды. Единственная дочь номенклатурной семьи. Дача в районе Ни колиной Горы. Квартира в Центре. Отец — заместитель начальник управления крупного министерства, мать — прокурор общего отдела городской прокуратуры.

Когда собственная его, Рындина, родительница через год после свадьбы спохватлась повидать родившегося внука, сын ей жестко сказал:

— Ты, мам, не чуди! Плохо все может кончиться…

Сказал так, что больше не появлялась.

А вот деньги он ей давал исправно. Сам. Приезжал и оставлял. С возрастом та ударилась в религию, и не в привычное православие, а притянула ее к себе Новая церковь — без икон, с американскими пасторами и их русскими женами, с общиной, которая заботится о каждой сестре и брате и живет дружно, как одна семья.

Сына она видела нечасто, и, встречаясь с ним, заливалась слезами. То ли от вины своей, то ли от страха…

Секьюрити за рулем погнал Рублевским шоссе. Впереди было Крылатское. На перекрестке махнул жезлом знакомый офицер ГАИ. Он пропускал мимо какое-то шествие — в карнавальных киверах, коротких шубках — российский вариант бродвейского шоу: ну прямо Нью Йорк!..

Оркестр, двигавшийся впереди ряженых, не умолкая, повторял бравурный знакомый марш из „Аиды“.

Еще работали супермаркеты, светилась реклама: благопристойная пара на цветном табло призывала посетить кабаре, открытое всю ночь. Рука неонового молодого человека на покоилась на бедре спутницы, может самую малость ниже места, где это принято…

Здесь гуляли, показывая себя и на других поглядывая. Рындину приятно было, что он такой же, как все: ничем не отличишь. Что ровня они ему, а он — им. Что он с ними, и по- настоящему живет, а не влачит поддонное существование, как вся та рвань, дрянь и срань, которую он с детства ненавидел…

А ненавидел ее потому, что она напоминала о том, что было предначертано ему самому и от чего он — нет, не бежал — а на брюхе, отдирая с кожей куски мяса, уполз.

Тут же, между супермаркетами, торгующими всю ночь, коммер ческими ларьками со спиртным тусовались не особо удачливые проститутки, приезжие искатели приключений — провинциальные рекетиры.

Странное чувство — необоримый зов инстинкта самозащиты — охватывал его, когда он видел опустившихся алкашей и вонючих бродяжек, крысиномордых попрошаек и готовых обобрать умирающего и беспомощного христопродавцев-барыг из обоссанных подворотен.

На него накатывало бешенство, белели глаза, знобилось в носу, сухо становилось во рту.

Они сами по своей лени и безволию погрязали в болоте свинства и грязи. Сами! Виной ли тому была праздность или алкоголизм, слабость или болезнь, — они находили в этом не только утешение, но и мазохистское удовольствие. Хлюпали соплями и сивухой, рыгали добытой в мусорных ящи ках пищей и отбросами…

Заканчивались такие поездки для него всегда одинаково.