Вот и Сеговия. Стоянка на станции двадцать пять минут для завтрака. Все выбрались из вагона и направились к вывеске "Посада", то есть буфет. Падре Хозе еще на ходу облизывался, гладил себя рукой по желудку и взасос говорил:

- Здесь мы будем кусать овечьи фарш и фасоль и... и... с этого...

Он не договорил, с чем еще, и прищелкнул языком.

Завтрак за три пезеты был обильный. Падре Хозе не ел, а пожирал его. Николай Иванович ел мало, но пил много. Капитан сидел рядом с Глафирой Семеновной и накладывал ей на тарелки кушанья. Она, как всегда, брезгливо ковыряла все вилкой, пробовала, морщилась, отодвигая от себя тарелки и, в конце концов, выпила только бокал кофе с булкой и поела фруктов. Николай Иванович собирался поведать свою тайну монаху и все не мог этого сделать: жена и капитан сидели за столом против него и монаха и мешали. Наконец, Глафира Семеновна поднялась из-за стола и сказала мужу:

- Ну, вы будете тут долго еще пить, а мы пойдем и походим около вагонов. Ты, Николай, заплатишь. Плати уж и за капитана. До Барцелоны он наш гость, а в Барцелоне мы его гости. Пойдемте, капитан.

И она уж сама подхватила его под руку.

Николай Иванович остался расплачиваться за седенное и выпитое. Он не позволил и монаху, чтобы тот платил за свой завтрак. Наконец, расплатившись с слугой, он взял монаха обеими руками за руку и чуть не со слезами на глазах, немного заплетающимся от выпитаго вина языком произнес:

- Падре Хозе, вы человек добрый и благородный... Совсем благородный... И я вижу, что вы мне истинный друг... Понимаете, отче, истинный Друг...

- Сси... сси...- кивал монах, ожидая, что будет дальше.

- Да, я считаю вас за истиннаго друга...- продолжал Николай Иванович.- И называю вас от души нашим славянским словом "отче", так как считаю вас в самом деле как-бы отцом для себя... Да... прямо: отец, отче. И вот, отче, я вам хочу поведать... то-есть сказать одну тайну...

- Тайну?..- повторил монах, недоумевая.

- Да, тайну. Вы понимаете, падре, что такое слово "тайна"?- спрашивал его Николай Иванович, продолжая жать ему руку.

- Сси, сси... Я понимаю, что есте тайна...

И монах тотчас-же перевел это слово по-испански.

Николай Иванович продолжал:

- Да... тайну - и сообщаю ее вам, падре... как священнику на духу... Как на исповеди... Понимаете, падре? Сейчас вам ее сообщу и буду просить вашего совета и содействия. Вы понимаете, что такое исповедь? Я хочу все-равно, что исповедаться вам.

- Сси, сси...- опять закивал монах.- Исповедь... Сси... Но вы ортодокс есте, православна есте, а я есмь...

- Что тут ортодокс! Мне душу свою надо освободить вам насчет жены и просить у вас совета и содействия!- воскликнул Николай Иванович.- Помогите, падре...

- Говорите, син мой, говорите... Я слушаю...

Падре Хозе наклонил голову на бокь и приготовился слушать, сложа руки на груди, но тут раздался звонок. Завтракавшие пассажиры бросились вон из буфетной комнаты. Пришлось уходить и Николаю Ивановичу с падре Хозе к своему вагону. Николай Иванович шел и бормотал:

- Это еще только второй звонок. Я вам, падре, сейчас-же около вагона все обясню...

LXXXVII.

Они подбежали к своему вагону. Толстяк и монах тяжело переводил дух и отирал выступивший на лбу пот красным фуляром. Николай Иванович отыскивал глазами жену и капитана, но на платформе перед вагонами их не было. Двери купэ были распахнуты. Кондукторы еще не затворяли их, стало быть и поезд еще некоторое время простоит на станции.

- Ви хотел мне сказать тайна...- напомнил монах Николаю Ивановичу.