Звонок. Сторож прокричал название станций, куда отправляется поезд, и распахнул двери. Все отправились садиться в купэ. Капитан подхватил коробки Глафиры Семеновны и потащил их за ней. Носильщик тащил саквояжи. Николай Иванович улыбнулся на капитана.

"Ну-ка, поработай за меня, почтеннейший. Ведь это моя участь таскать женины-то коробки", сказал он себе мысленно.

Монах шел с ним рядом и говорил:

- В Сеговия буфет и большой заутрак, но мы должна сделать маленький заутрак. Я есмь очень голодна и хочу ясти.

Вот они и в купэ вагона. Усевшись в вагон, Николай Иванович произнес:

- Слава Богу... Наконец-то мы уезжаем из этого Мадрида. Откровенно говоря, падре, ничего в нем нет хорошаго. Но буенос, но буенос Мадрид.

А падре Хозе в это время вытащил из корзинки аршинную колбасу и сдирал с нея кожу.

Капитан и Глафира Семеновна сидели в противоположном углу и шептались. Капитан держал перед ней открытую коробку конфект, и она брала из нея щипчиками какую-то засахаренную ягодину.

"Голубки"... подумал Николай Иванович.

LXXXV.

Поезд мчался. В купэ сидели только Ивановы, капитан и монах. Падре Хозе, разложившись с своими закусками и винами, самым усердным образом уписывал жирную колбасу с белым хлебом, запивая вином. Тут-же лежали и сваренныя в крутую яйца, от которых монах также время от времени прикусывал. Это он называл "маленки заутрак" и при этом говорил об ожидающем их на станции Сеговия большом завтраке. Надо было удивляться такому аппетиту старика, которые вообще мало едят, а на юге еще меньше. Падре Хозе предлагал свою провизию и окружающим его, но за ранним временем все отказались. Чтобы придраться к выпивке, Николай Иванович попробовал сесть крутое яйцо, но половину его, не доев, сейчас-же выбросил за окно, но выпивал усердно. От вчерашняго кутежа с капитаном у него болела голова и желудок был не в порядке, чувствовался как-бы суконный язык. Вином-же Николай Иванович опохмелял больную голову. Вино сделало свое дело. Мало-по-малу мрачное настроение Николая Ивановича исчезло и он уже спокойно смотрел на любезничавшую с капитаном в противоположном углу купэ супругу. Они сидели так: Николай Иванович и падре Хозе у одного окна друг против друга, а Глафира Семеновна и капитан у другого. Глафира Семеновна самым фамильярным образом вынула у капитана из ножен кортик и разсматривала его и даже очистила им грушу, которую ей предложил монах. Капитан был с красными глазами и помятым лицом от вчерашней выпивки, от него несло смесью виннаго перегара и табака, но она, отвертывающаяся всегда от мужа в этих случаях, не обращала на это внимания. Разговаривали они полушопотом, бросая друг на друга масляные взоры, но Николай Иванович, выпив натощак вина, и с этим щримирился. Он даже уж разсуждал так:

"Пущай баба слегка побалуется. По крайности, хоть меня не точит в это время. А ведь серьезнаго тут ничего не может быть. Она все время будет при мне неотлучно, все время на моих глазах. Завтра утром приедем в Барцелону. День в Барцелоне, а там адье сеньор капитан - и аминь".

А Глафира Семеновна, видя, что муж не бросает уже более на нее молниеносных взглядов, в свою очередь не обрывала его, когда он брался за стакан, в который падре Хозе подливал ему вина, и думала:

"Пускай напьется... Пускай оба напьются - монах и он - и уснут. Тогда нам с капитаном свободнее будет".

Опухоль на губе ея от укуса москита почти совсем уже опала, но она, по совету капитана, все-таки, смазала ее камфарной мазью, стерла мазь платком и припудрила, при чем капитан держал перед ней ея дорожное зеркальце.

- Какия нежности!- вырвалось у Николая Ивановича.

- А что-ж из этого?- отвечала супруга.- По настоящему муж должен-бы услуживать жене, но что-ж поделаешь, если он предпочитает любезничать с бутылками.