|
– …и сходишь к Жюстену, попросишь у его родителей позволения привести его сюда. Будь с ним поласковее… Если я пошлю за ним кого нибудь из инспекторов, малыш насторожится, а характер у него, должен сказать, не из мягких… Ты ему просто скажи, что я хочу поболтать с ним. – А если мать решит сопровождать его? – Настаивай на своем: матери не к чему присутствовать при нашем разговоре. Мегрэ остался один. Ему было жарко. Из под простыни торчала трубка, и под потолком плавало легкое облачко дыма. Он закрывал глаза, и сейчас же – снова и снова – перед ним возникал угол улицы Святой Катерины. И он больше не был комиссаром Мегрэ, он превратился в мальчика певчего… Каждое утро он пробегал по одной и той же дороге в один и тот же час. А для храбрости вполголоса разговаривал с самим собой. Вот он обогнул угол улицы Святой Катерины… «Мамочка, купи мне, пожалуйста, велосипед…» Итак, мальчишка репетировал сцену, которую, вернувшись с обедни, хотел разыграть перед матерью. И это было трудно, очень трудно… Хотелось найти иной, более тонкий ход… «Знаешь, мама, если б у меня был велосипед, я бы мог…» Или так: «Я уже скопил триста франков… Если ты одолжишь мне недостающую сумму, которую я обещаю тебе вернуть – заработаю в церкви, я бы мог…» Вот он и на углу улицы Святой Катерины… Через несколько секунд раздается второй удар колокола приходской церкви. Стоит пробежать какие нибудь полтораста метров по темной и пустынной улице, как уже рядом внушительная дверь больницы… Бегом… Скорее… Только мелькают блики света между фонарями… Мальчик сказал: «Я поднял голову и увидел…» В том то и вся загвоздка. Судья живет почти посредине улицы, на полпути от площади Конгресса к казармам. И он ничего не видел, ничего не слышал. Муж больной женщины из сорок второго номера живет ближе к площади Конгресса, по правую сторону улицы, и он слышал, как кто то быстро бежал. Однако через пять минут на тротуаре не оказалось ни трупа, ни раненого. Никто не слышал шума машины – ни легковой, ни грузовой. Дежурные агенты, делавшие обход, не приметили ничего необычного – ну, скажем, человека, несущего на спине другого. Температура, видимо, подскочила еще выше, но Мегрэ больше не хотелось ставить градусник. Так было хорошо. Так было лучше. Слова рождали образы, а образы становились неожиданно четкими и рельефными. Совсем как в детстве, когда он бывал болен, – тогда ему казалось, что мать, склонившись над ним, становится большой пребольшой и не помещается в комнате. Да, да… конечно, тело лежало на тротуаре и казалось таким длинным, потому что человек был мертв… И в груди его торчал нож с темной рукояткой… А позади, в нескольких метрах, стоял другой – тот самый, у которого были светлые, очень светлые глаза… И он бросился бежать… Бежал он по направлению к казарме, а Жюстен удирал со всех ног в обратном направлении. – Так! Что – так? Мегрэ произнес это слово вслух, будто в нем крылось решение проблемы, будто оно само по себе приводило к решению проблемы. И Мегрэ, со вкусом попыхивая трубкой, удовлетворенно улыбался. Вот так же случается с пьяницами. Бывает, что они ясно представляют себе подлинную сущность вещей, но, к сожалению, не в состоянии толком изложить ее, и она вновь растворяется в каком то тумане, стоит им только протрезветь. Именно тут и кроется какая то ложь. И Мегрэ, пышущий жаром, попытался детально воссоздать всю картину. – Нет, Жюстен не выдумал… Его страх, смятение в то утро, когда он прибежал в больницу, не были притворными. |
