— Я ездил в Антелопу за почтой, — говорил он. — А этот старикашка Диртдобер ничего не понял — ну туча и туча, думает. Но мне-то виднее. Я всегда заранее знаю, когда град будет.

— Это точно, — сказал я. — Угадать погоду для тебя сущая ерунда. Тут ты никогда не промахнешься.

— Я получил каталог «Монтгомери Уард» и засунул его в карман седла, — продолжал Гид, — а потом вытащил аркан. «Шевелись, ублюдок», — говорю, и давай его нахлестывать по ушам. Он так удивился, что рванул галопом.

— Полегче, Гид, — сказал я. — Не размахивай руками, пиво перевернешь.

Но когда у него начинался словесный понос, ему уже было не до пива. Лет до шестидесяти он все больше помалкивал, а позже просто не закрывал рта. Тот град случился в Талии аж весной 1924 года, а ему никак его не забыть. Его не забыл никто из старожилов — людям тогда досталось больше, чем окнам или посевам. Старик Харшел Монро только вышел из банка, так ему градиной раскроило череп. Говорят, что Белла Монро эту градину подобрала и спрятала в ледник. Она там лежала десяток лет, пока кто-то из внуков не засунул ее в рот вместо леденца. Эта история пересказывалась столько раз, что даже я в конце концов в нее поверил.

— Тут мы добрались до небольшого мескита, — говорил Гид. — Старина Дирт уже еле шевелился.

— Само собой, — сказал я. — Нечего ездить на двадцатидвухлетней лошади.

— Ну, тут я спешился и стащил седло. А, черт!

— Так и знал, что ты прольешь, — сказал я. — Полбанки коту под хвост.

— Не твоя банка, — сказал он. — Тебе-то что?

— Пиво, ясное дело, твое, — согласился я. — Но чего ж открывать, коли все равно не пьешь?

— Раз купил, нужно открыть, — сказал он и потянулся к ведерку за новой банкой.

— Слушай, — сказал я, — давай я из твоей попью, а ты рассказывай.

— Заткнись, — сказал он. — Пока ты возился с одной банкой, я две приговорил.

— Ясное дело, — сказал я. — Во-первых, ты постарше меня будешь. А во-вторых, я пью до конца, на землю не выливаю, как некоторые.

Он замолчал и стал сосать пиво, пока не высосал почти всю банку.

— Ты бы работал, как болтаешь, — заявил он. — Было бы чем похвалиться в жизни.

Ну вот. По нему выходит, что за жалованье работать унизительно. А по мне, так лучше делать что хочется, и плевать, есть ли у тебя собственные мескиты да дикие груши, или нет. Сто раз я ему втолковывал, но не доходит, нет, не доходит.

— Я рассчитывал, что старина Дирт устоит на месте, — сказал он. — Залез ему под брюхо, да еще седлом накрылся.

Он все тер лицо рукавом, наверное, его старый облупленный нос чесался.

— Ну и жарища, — сказал он.

— Давай, рассказывай. Солнце сядет, тогда поработаем.

— Сижу под седлом и слышу — льет. Думаю, град кончился, пошел дождь. Но запах не тот. Гляжу — на землю падает, и тоже — на воду непохоже. Град молотит вокруг, как с цепи сорвался, остается тихо сидеть. А потом все же встаю и шарах ему седлом в брюхо.