– Мои с тобой передали что? Как мать?

– Мать захворала. Передали, чтобы прибыл как мож­но скорее...

– Что с нею? Ты видел ее?

– Нет, не видел. Сестра твоя сказывала, когда мы с дедом Сомом у них ночевали.

– Так ты сам, выходит, не из Дубовой Балки?

– Нет, дядя, из Карпат я... Может, знаешь – из Смеречовки... От пана Верещака убежал... Не слыхал?.. Злю­щий, аспид!.. Над бедными холопами издевается, как над скотиной!.. А нынче думаю казаковать, если примете...

Но Звенигора уже не слушал парня. Лицо его опечали­лось, серые глаза потемнели. Мысленно перенесся в Дубо­вую Балку. Заглянул в маленькую хатку-мазанку у рощи, склонился над простого дерева кроватью, которую сам сма­стерил, припал к изголовью матери... Старался предста­вить, какая она теперь... Должно быть, бледная, с мелкими морщинками под глазами, густые волосы рано покры­лись белой изморозью седины... Что за лихоманка привязалась к ней? Или тоска по мужу, отцу Арсена, иссушила ее сердце? Застанет ли ее живой? Имел бы коня, дня за три-четыре доскакать можно!..

– Бывайте здоровы, други! Не поминайте лихом! До встречи! – Он поворачивался во все стороны и отвешивал поклоны захмелевшим казакам.

Щеголеватый Секач, увидев латки на кожухе и жупане товарища, крикнул:

– Погоди, Арсен! Скидывай к чертовой матери свои лохмотья! Негоже казаку оборванцем из Сечи ехать! Да разве кошевое товариство не может снарядить тебя как следует? Вот на, держи!

Он быстро сбросил с себя тонкий синий жупан из вен­герского сукна и серую смушковую шапку-решетиловку.

– Теперь не стыдно и под венец! – с удовлетворени­ем осмотрел он товарища, натягивая на себя его поношен­ную одежду. А завидев Товкача, который, ничего не ведая, приближался к ним, громко крикнул: – И первому же, кто посмеет обозвать запорожца горемыкой или бедняком, заткни глотку сабелькой Товкача!

Красноречивый жест в сторону дорогой Товкачовой сабли, сверкавшей на солнце драгоценными камнями, и прозрачный намек, чтобы тот подарил эту саблю другу, вызвали среди казаков смех. Все знали пристрастие Товкача к дорогому оружию. Сам он был, пожалуй, одним из беднейших среди товарищества, ходил в лохмотьях, зато имел богатейшую саблю. Такой даже у кошевого не было.

Товкач захлопал черными воловьими ресницами, одна­ко потихоньку стал отстегивать от пояса саблю. Нижняя губа у него задрожала.

– Я с радостью... Чего ж... Бери, Арсен! – бубнил он. – Нешто пожалею для друга?..

Все видели, что ему все-таки жалко расставаться с саб­лей, и потешались над плохо скрытым огорчением казака. Метелица весь трясся от смеха и тяжелыми кулаками вы­тирал слезы. Его толстые мясистые щеки мелко дрожали, а белая мохнатая шапка чуть не падала с головы.

– Ох-хо-хо! Сегодня ночью нашего Товкачика блохи закусают! С досады не заснет до утра!.. Брось тужить, парень, еще подвернется под твою руку какой-нибудь та­тарский мурза – и снова заимеешь такую же игрушку!

А Звенигоре сказал:

– А от меня, Арсен, трубку получай и кисет! Кури на здоровье!

– Спасибо, батько! Спасибо, друзья! – благодарил растроганный Звенигора.

В этот миг на крыльце войсковой канцелярии появился джура кошевого.

– Звенигора! – крикнул он – Звенигора-а!

– Чего тебе? – ответил казак, одергивая на себе но­вый кожух.

– Давай живей до кошевого! Не мешкай!..

Звенигора удивленно посмотрел на товарищей, как бы спрашивая, что там стряслось, но никто ничего не знал.

3

– Бью тебе челом, славный кошевой атаман Иван Сер­ко! – торжественно поздоровался и низко поклонился коб­зарь, когда Товкач ввел его в большую, хорошо прибран­ную комнату войсковой канцелярии и шепнул, что перед ним – сам атаман.