|
И все-таки Мегрэ предпочел бы, чтобы она была некрасива. Он старался избегать таких правильных лиц с тщательно продуманным выражением, вызывающим скуку. Даже ее улыбка должна была быть сдержанной, осмотрительной, а радость - спокойной и бодрой. В шесть лет она, вероятно, была серьезным ребенком, а в шестнадцать - уже такой, как сегодня. Она из тех женщин, которые рождены быть сестрами, тетушками, сиделками или вдовами, патронирующими благотворительные учреждения. Конрада не было, но еще никогда Мегрэ не чувствовал его настолько живым, как сейчас, с добродушным детским лицом, чревоугодием, вкусом к жизни, робостью, боязнью открытого столкновения, возле этого приемника, ручки которого он крутил часами, чтобы поймать мелодию джаза из Парижа, цыган из Будапешта, оперетту из Вены или даже чуть слышимые позывные судов. Ани подошла к сестре, обращаясь с ней как с больным или теряющим силы человеком. Но г-жа Попинга повернулась к Мегрэ, сделала навстречу ему два шага. - Я никогда не думала... - прошептала она. - Никогда! Я жила... Я... И когда он умер, я... По тому, как она дышала, Мегрэ понял, что у нее больное сердце, и мгновение спустя его предположения подтвердились: она долго стояла неподвижно, положив руку на грудь. Тишину нарушили шаги: фермер с лихорадочным, жестким взглядом подошел к столу и с нервозностью вора, который боится быть застигнутым на месте преступления, взял письма дочери. Г-жа Попинга промолчала. Мегрэ тоже. Но фермер не уходил. Он заговорил, не обращаясь, собственно, ни к кому. Слово Franzose резануло ухо Мегрэ, ему показалось, что он понимает голландский язык, как, без сомнения, Ливенс в этот день понимал французский. Мегрэ составил фразу примерно такого содержания: - Вы считаете, надо все рассказывать французу? Он уронил шапку, поднял ее, поклонился Ани, мимо которой проходил, но только ей одной, проворчал что-то неразборчивое и вышел. Служанка уже закончила мыть пол, потому что дверь сначала открылась, потом закрылась - и все стихло. Несмотря на присутствие девушки, Мегрэ продолжал расспрашивать г-жу Попинга и делал это с мягкостью, на которую, казалось, был не способен: - Вы показывали письма своей сестре? - Нет! Но когда этот человек... - Где они лежали? - В ящике ночного столика. Я никогда не открывала его. Там же был и револьвер. Ани что-то сказала по-голландски, и г-жа Попинга машинально перевела: - Сестра говорит, что мне надо лечь - вот уже три ночи, как я не сплю... Он бы не ушел. Наверное, однажды был неосторожен. Он любил смеяться, шутить... Я вспомнила кое-какие мелочи. Бетье всегда приносила фрукты и пирожные, которые делала сама. Я думала, это мне. Потом она приглашала нас играть в теннис, и всегда, когда знала, что я занята. Но я не хотела видеть дурного. Я была рада, что Конрад хоть чуть-чуть отдыхает. Он много работал и скучал в Делфзейле. В прошлом году она ездила с нами в Париж. Именно я настояла на этом. Она говорила просто, с усталостью, в которой проскальзывала горечь. - Он не хотел ехать, но боялся огорчить меня. Такой уж у него был характер. Он получал выговоры, потому что ставил на экзаменах слишком хорошие отметки. Мой отец не любил его за это. Она аккуратно поправила безделушку, и ее выверенный хозяйский жест шел вразрез с общим настроением. |
