Стоит отметить, что еда, которую нам давали на первой большой перемене, была дерьмовой, но не настолько дерьмовой, как те отбросы, которые дети получали на ужин (о примерном составе вечерней трапезы мною уже сообщалось). Чаще всего повара радовали нас макаронами, в ученической среде ласково именовавшимися «макарычами». «Макарычи» в грязной тарелке выглядели крайне неаппетитно: это был серовато жёлтый комок, неизменно мокрый, холодный, липкий и вдобавок трясущийся, как студень. Удивительно, но он не переставал трястись даже тогда, когда тарелка спокойно стояла на столе. Но ещё более отталкивающее зрелище являла собой вермишель: она была такой же осклизлой, как и макароны, имела неприятный синюшный оттенок и напоминала клубок причудливым образом переплетённых нематод.

На протяжении сентября и октября раз в неделю повара готовили блюдо, которое все называли «ботвинья», хотя с настоящей ботвиньей оно не имело ничего общего. В огромные чаны с водой щедро наваливали свекольную ботву, крапиву, конский щавель, петрушку и лебеду, в гораздо меньшем количестве клали лук, морковь, картофель и брюкву, сдабривали всё это дело гомеопатическими дозами прогорклого растительного масла и старого пожелтевшего говяжьего жира и варили до получения однородной вязкой зеленоватой массы. На вид она была прямо таки отвратительной, а на вкус – такой же, как на вид, из за чего мой одноклассник Жора Михайлов, большой юморист и балагур, называл её «рвота инопланетянина».

Когда начались холода и «травяной» сезон подошёл к концу, нам вместо ботвиньи стали давать щи. Не знаю, в чьём воспалённом мозгу родилась идея назвать эту баланду щами, но с таким же успехом можно было бы назвать её «харчо», «рассольник» или «борщ» – ни на какое из этих блюд она не была похожа. Некоторые ингредиенты, входившие в состав щей, мы смогли определить; в числе угаданных нами продуктов оказались кости и соединительная ткань свиней и крупного рогатого скота, горох и – в очень небольшом количестве – квашеная капуста. Другие, а именно субстанция, похожая одновременно на дохлую медузу и на размоченную вату, и подозрительные полупрозрачные кусочки, по консистенции напоминавшие резину, идентификации не подлежали.

Некоторые ребята начинали ликовать и поздравлять друг друга, когда узнавали, что в столовой будут давать котлеты. А вот меня данное известие повергало в ужас: от одного вида этих комков, с одной стороны подгоревших до чёрной корки, с другой же сырых и сочащихся бурой зловонной жижей, к горлу подкатывала дурнота. Дети из благополучных семей никогда не ели такую гадость, тем более что никто не знал, из чего котлеты делают. Повара заявляли, что на их приготовление идёт мясо молодых бычков, выращенных в оказывавшем школе шефскую помощь колхозе Ленина, но ученики выдвигали свои версии происхождения фарша. Одни говорили, что его крутят из отловленных на помойках собак, другие заявляли, что сырьём служат тушки подвальных крыс, а третьи и вовсе предполагали, что на котлеты перерабатывают тела детей, умерших от болезней в лазарете.

Но ещё более мерзкой, чем котлеты, была манная каша. Эту серую пупырчатую субстанцию, напоминавшую лягушачью икру, не всегда могли пропихнуть в себя даже очень голодные мальчики и девочки. Особенно гнусным было то, что каша в тарелках постоянно вздымалась и опадала, будто некое неизвестное науке живое существо, этакая исполинская амёба, а то, что она издавала при этом пыхтящие и чавкающие звуки, вообще капитально било по нервам.

Вспоминая о блюдах, предлагаемых нам в столовой, нельзя не сказать также о яйцах (из десяти штук пять всегда были тухлыми), творожной запеканке (сей жёсткий, как подошва, и плоский, как блин, предмет хулиганистые ребята, с трудом обкусав по краям, использовали в качестве летающей тарелочки) и картофельном пюре (мятая картошка здесь была разведена водой в пропорции половина картофелины на литр воды).