Один из главных результатов моей репутации за скромную и серьезную наружность заключался в исполнении безчисленного множества древних завещаний, возложенных на меня умирающими друзьями. Другой бы непременно подумал, что против меня сделан заговор, целью которого было обременить меня доказательствами доверия. Запас траурных колец был у меня весьма значительный. Выражение "девятнадцать гиней за его труды" звучало для меня знакомыми звуками. Наконец я принужден был заранее намекать какому нибудь престарелому и больному резчику, что обязанности мои в этом роде так многочисленны, что я едва успеваю исполнять их. Но, вопреки всем моим возражениям, один старый резчик, добрый мой знакомец, по имени Которн, неотступно просил меня быть его душеприкащиком. Он успокоивал меня уверением, что в помощь мне назначил еще одного приятеля, с которым мы должны были вместе исполнять предназначенные по духовной обязанности и принять на себя опеку над его дочерью Люси. Отказаться не было возможности; к счастию моему, товарищ мой, вступив в обязанности опекуна, редко беспокоил меня, разве только когда принуждала к тому необходимость. Таким образом, дела наши шли спокойно несколько лет. Дочь покойного Которна сделалась прекрасной девицей девятнадцати лет, с голубыми глазами, белокурыми волосами, струистыми как солнечный блеск на поверхности гладкой воды, колеблемой легким ветерком. Во время болезни старика я часто видел ее у него в доме и уже тогда считал красавицей. Встречая ее на лестнице со свечой в руке, я полагал, что свет разливался от прелестного лица ея, и что, поднимаясь по ступенькам, она не касалась земля ногами, но плавно летела по воздуху. Чувство моего уважения к ней простиралось до крайней степени; я заключаю это из того, что редко решался говорить с ней, и мне кажется, что с первого раза она уже считала меня за сурового и холодного человека. Наконец опекун её умер, и хотя я заранее знал, что при этом случае обязанность его перейдет ко мне, но, признаюсь, действительность поразила меня своею внезапностью. Я едва мог верить, что с этого времени Люси должна смотреть на меня как на единственного своего защитника. Как бы то ни было, дела моего товарища в короткое время приведены были в порядок, и Люси переехала жить в старинный наш дом.

Люси очень скоро позабыла первую свою антипатию ко мне, и мы сделались добрыми друзьями. Я выводил ее по старому дому, показал ей библиотеку, картины и вообще все, что было приятного и любопытнаго. Позади дома находился садик, в котором Люси в хорошую погоду любила сидеть за своей работой. Правда, садик этот был очень не велик, но все же садик, и в добавок еще среди самого Лондона. В нем находилось множество кустарников, два или три огромных дерева, и, в добавок, на гладкой лужайке построена была сельская беседка. Хотя зелень в нем, вообще можно сказать, была не завидная, но зато задний фасад дома имел довольно живописный вид. Нижняя половина его покрывалась листьями смоковницы, ветви которой прибиты были к стене гвоздиками, а полуразвалившиеся ступеньки охранялись по обеим сторонам огромными кустами алоэ, посаженными в зеленых кадках. Это было любимое место Люси. По утрам она тут работала или читала, а перед обедом учила двух маленьких племянниц нашей ключницы читать и писать. Иногда, по вечерам, я брал из библиотеки какую нибудь старинную книгу, читал ей вслух и иногда заставлял ее смеяться. Мне помнится, что один перевод испанского романа in-folio, напечатанный в XVII столетии, чрезвычайно забавлял ее. Самый перевод составлял половину книги, а другая половина заключалась в предисловиях. Так, например, тут находились: "Апология переводчика за свой труд", "Наставление, нам должно понимать эту книгу", "Обращение ж ученому читателю", другое - "К благоразумному и благовоспитанному читателю", третье - "К простонародному читателю", и так далее; наконец перед самым переводом испанского романа помещено было множество английских и латинских стихов, в похвалу книги и переводчику, вышедших из под пера знаменитых поэтов того времени.