Тому предстояло пронести канун Рождества вместе с вами я, по принятому обыкновению, приготовлять тосты и разливать эль; поэтому, когда кончилась раздача подарков, он оставил меня и побежал домой - переодеться для предстоящего случая. Я же еще стоял задумавшись подле конторки, пока короткий зимний день не заменился вечером. Вошла Люси и позвала меня, объявив, что чай подан на стол.

- Мы думали, что вы заснули, сказала она. - Мистер Лотон пришел.

Мы расположились в старинной гостиной, вокруг яркого огня, между тем как Люси приготовляла чай. Она приготовила бы и тосты; но Том сказал, что он лучше позволит ослепить себя, нежели уступит ей это занятие. Пришла наша ключница; спустя немного, пришел старый резчик с маленькой дочерью. Мы просидели до полночи. Резчик рассказал несколько анекдотов про знакомых моего отца, а Том рассказал историю про какое-то привидение; которую слушали с замиранием сердца и притаив дыхание, пока не открылось, что все это был сон. Один только я чувствовал внутреннее беспокойство и говорил очень мало. Помнится даже, что на какое-то замечание резчика и ответил довольно резко. Он погладил Люси по головке и выразил свое предположение, что она скоро выдет замуж и покинет нас, стариков. Я не мог перенести мысли, что она покинет нас, хотя и был убежден, что рано или поздно, но это должно случиться. Люси никогда еще не казалась мне такою интересною, как в этот вечер. Маленькая девочка, утомленная игрой, задремала, склонив головку свою на колени Люси; и когда Люси говорила с вами, рука её была опутана шелковистыми кудрями ребенка. Я пристально смотрел на все и жадно ловил каждое её слово. Едва только Люси замолкала, как беспокойство мое возвращалось. Тщетно старался я разделять их непринужденную веселость. Мне хотелось остаться одному,

В ту ночь, когда я сидел в своей маленькой спальне, и все еще думал о Люси. Голос её все еще звучал в моих устах; я закрывал глаза, и Люси рисовалась передо мной, с её кротким прелестным личиком, и золотым маленьким медальоном, повешенным на её мраморной шейке. Я заснул, и во сне мне представлялась одна только Люси. Я проснулся - и, в ожидания рассвета, все еще думал о ней. Таким образом прошли наши Святки. Иногда во мне рождалось довольно приятное чувство; а иногда я почти желал никогда не видеть ее. Безпокойство и тоска не покидали меня; о чем я беспокоился, о чем тосковал, - решительно не знаю. Я сделался совсем другим человеком, - совершенно не тем, каким я был не звавши ее.

Наконец, когда я перестал скрывать от себя, что любил ее пламенно и нежно, - пламеннее, чем кто нибудь мог любить, - я начал сильно тревожиться. Я знал, что сказали бы другие, еслиб узнали про мою любовь. Люси имела небольшое состояние, а я не имел ничего, и, что еще хуже, мне было сорок-пять лет, а ей только минуло двадцать. Кроме того я был её опекуном; умирающий отец Люси поручал ее моему попечению, в полной уверенности, что если она попала под мою защиту, то я стану действовать в её пользу, так же, как и сам он, оставаясь в живых, действовал бы. Я знал, что был бы ревнив, сердит со всяким, кто только обнаружил бы к ней хотя малейшее расположение. Но при всем том я спрашивал самого себя: неужели мне должно удалять от неё того, что мог бы сделать ее счастливою, кто полюбил бы ее как я любил, и, кроме того, по своей молодости и привычкам, гораздо больше нравился бы ей? Еслиб даже случайно я и приобрел её расположение, неужели люди не сказали бы, что я несправедливо употребил влияние моей власти над ней, или что я нарочно держал ее взаперти от общества, так что Люси, в совершенном неведении о жизни, ошибочно приняла чувство уважения за более сильное чувство души? Мало этого: справедливо ли было бы с моей стороны, еслиб я, откинув все людские предположения, взял бы за себя молодую и прелестную девицу и навсегда запер бы ее в угрюмом вашем доме, уничтожил бы в ней природную её веселость и постепенно приучил бы ее к моим старым привычкам? Я видел эгоизм во всех моих помышлениях и решился завсегда изгнать их из моей души.