По воскресеньям мы сидели в церкви на одной скамейке. Наблюдая, с каким усердием молилась Люси, я часто забывал читать свои молитвы. Мне казалось, что только одна Люси умела произносить надлежащим образом слова християнской любви. Мне досадно было слушать, как старый надсмотрщик нашего прихода, которого я тогда считал за человека дурной нравственности, повторял теже самые слова хриплым своим голосом; мне кажется, я готов был просить его читать про себя.

Таким образом, жизнь молодой девицы в нашем доме протекала, по моему мнению, не совсем-то весело, хотя Люси, повидимому, была счастлива и совершенно довольна. Что до меня, то хотя мне и жаль было моего опекуна-товарища, но я благословлял тот день, в который Люси переехала в наш дом; я пожалел даже, что отказался быть опекуном с самого начала: она выросла бы с самого детства на моих глазах и научилась бы смотреть на меня, как на отца. Живя с ней вместе и примечая все её действия и помышления, даже и тогда, когда она вовсе не подозревала, что наблюдают за ней, я почитал ее непорочнее всех непорочнейших моих идеалов. Еслиб я и вздумал в мои лета жениться, то, признаюсь, отложил бы это намерение до той поры, пока Люси не сыскала бы достойного мужа.

По старинному завещанию нашего Общества, мы раздавали, накануне Рождества, двадцати-четырем бедным часть хлеба, вязанку дров и по два шиллинга и десяти пенсов на каждаго. Бедные эти состояли из престарелых мужчин и женщин. По другому старинному правилу, до сих пор еще не отмененному, полагалось, чтобы все облагодетельствованные собирались в первый присутственный день, аккуратно в полдень) "принести благодарность за подарок". В первое Рождество после приезда Люси, она просила меня позволить ей раздавать подарки, и я согласился. Подперев лицо ладонью, я стоял подле конторки, внимательно наблюдал за Люси и вслушивался в её разговор с бедняками. Вслед за удовольствием слушать, как она говорила с маленькими детьми, я восхищался её разговором с милыми стариками и старухами. Я находил что-то особенно приятное в контрасте двух пределов человеческой жизни: в прекрасной юности и в преклонной, покрытой морщинами старости. Люси внимательно выслушивала однообразные жалобы стариков, утешала их, как умела, некоторых брала за смуглые, костлявые руки, помогая спускаться с лестницы. Не знаю, что со мной делалось в тот день. Облокотясь на ладонь, и стоял углубленный в размышления; мне казалось, я потерял ту инстинктивную способность, с которою мы исполняем самые простые действия нашей ежедневной жизни. Передо мной лежали счоты, которые я должен был поверить, но несколько раз принимался за них - и ничего не мог сделать. Как простые слова ежедневного разговора, срывающиеся с губ наших в одно время с мыслию, делаются неясными, неопределенными, если мы задумаемся об их происхождении и несколько раз повторив их про себя, так точно, когда я остановился долго на мысли о работе, которая лежала передо мной, эта работа сделалась чрезвычайно трудною. Я передал счеты моему писцу, Тому Лотону, сидевшему против меня.

Бедный Том Лотон! мне казалось, что он несколько раз взглядывал на меня с заметным беспокойством. Ни одно существо на всей земле не любило меня так искренно, как Том. Правда, я сделал ему несколько благодеяний, но я часто делал их и другим, только другие очень скоро позабыли им. Благодарность Тома обратилась в искреннюю привязанность ко мне, и он, находясь почти каждый день со мной, не пропускал случая выказать ее. Том Лотон был прекрасный молодой человек и большой фаворит вашей ключницы, которая частенько говаривала, что "она любит его за любовь его к матери, и что он был точь-в-точь таким, каким был бы сын ея, еслиб смерть не похитила его." Том любил чтение, и когда писал стихи и дарил их своим друзьям, переписав сначала четким почерком. В некоторых случаях он был очень острый малый, но ужь зато в других простота его доходила до ребячества.