— Я тебя ждала, Лешечка… Оно и хорошо, что мы так встретились.

— Как так? — вопросительная интонация мужа немного смутила Ольгу, но она продолжила после минутной паузы:

— Ну, уже когда все это случилось со мной. Ты ведь любишь меня такую, какая я теперь есть, ты меня иной и не видел. А если бы наоборот было…

— Какая разница, было — не было? «Бы» вообще не бывает! Сумасбродка ты, Олька! Спи. Хорошо, что выходной завтра, не идти в восемь на смену… Пирог будем печь. Яблочный.

4.

Она расставляла на столе посуду. И все уже привычно и досадно выпадало из руки: вилки глухо стукались о белую скатерть, закручивая зубцами хрустящие складки, ложки поворачивались донцем вниз и звенели, звенели, о тарелки с синим ободом лепного гжельского узора. Нож, так тот вообще исчез со стола. «Кто-то еще нежданный придет или будет ссора», — машинально подумала она, тяжело наклоняясь вслед глухо стукнувшемуся об ворс ковра лезвию. Присела на корточки и тут же ощутила, как закололо иголками щиколотку: остро, мелко, надсадно. Уже через секунду иглы эти стали тугим ремнем, она почувствовала, как под ним распухает стопа, наливаются тяжестью пальцы, а самый большой из них ломит так, будто сейчас оторвется от ноги. Что-то давит на него, давит так, что от боли темнеет в глазах…

…Пересиливая себя, она поднимается. И почти что падает, опускаясь на стул. Падает неловко, как-то боком, стараясь оберегающее втянуть в себя выпирающий, колышущийся живот. Край льняной скатерти цепляется за край стула, но ей удается удержать рукой и коленями сползающую посуду. На звон падающих ложек и вилок в проеме двери возникает знакомая ей, широкоплечая фигура:

— Олька, ты что опять хулиганишь тут?! Сказал ведь, сам накрою! Если ты разобьешь 1фамильную гжель, бабуля в Алма-Ате с ума сойдет. Это же память дедовская. Он счастье приносит нашему роду. — Алексей внимательно смотрел на жену, осторожно ощупывая руками ее щиколотку, что-то поглаживая и ослабляя ремни протеза. — Так легче?

— Я не разбила, Леша. Я коленом поймала. Вот. — Ольга протянула ему тарелку. Он поставил ее на стол. Небрежно, слегка оттолкнув от края, продолжая смотреть на жену.

— Поздравляю! Ты у меня еще и жонглер, оказывается? Сколько же в тебе талантов кроется! — Алексей усмехнулся тепло, тревога застывшая где-то в уголках глаз, казалось, исчезла, уплыла, разгладилась. Она так боялась ее, этой тревоги, и всегда чувствовала себя безмерно виноватой, когда та проявлялась, властною и жесткой хищницей, пламенем, струей холода. Хоть где и хоть в каком обличье она тотчас узнавала ее: тоне ли голосе, в жестах ли, все равно — где бы ни таилась она. Ей так хотелось защитить Любимого от нее, грызущей и темной змеи-тревоги, облегчить чем-нибудь его ношу. Но она так мало могла! Впрочем, нет, она старалась. Изо всех сил. Например, вот недавно, два дня назад: старалась ровно держать утюг, чтобы не прожечь воротник его рубашки. Чудо техники от «Тефаль», сердито фыркая паром, с усилием поддавалось на ее старания, воротник разглаживался. Но она с трудом удерживалась от слез, когда видела, как упорно разглаживает Лешка тем же утюгом воротник той же самой рубашки, достав ее из недр шкафа.

— Ты молодчина, милая. Это я педант и зануда! — говорил он, усаживая Ольгу на кровать с листком бумаги и карандашной коробкой. — Нарисуй меня, ворчуна. Я как раз подхожу для комикса. Что там, когда выходит очередной? Я у киоска видел, малышня толпилась, чуть не повырывали друг у друга из рук! А один такой, кроха, глазищи карие, в пол-лица, прибежал с карандашами. И тут прямо, на асфальте, у киоска, раскрашивать начал твоего совенка, представляешь, Олька! Наша Ксенечка тоже будет рисовать как ты, вот посмотришь…

Отворачиваясь от мягкого света лампы, чтобы он не видел мокрого блеска ее щек, она отвечала, через силу улыбаясь:

— Не надо, говорят, заранее имя выбирать, Лешечка.