-  И как раз перед Посвящением…

    -  Чьим?

    -  Чьим, чьим… сам Фархад иль-Рахш новорожденного Придатка посвящает, накануне турнира!..

    -  А я что? Я ничего… только, говорят, в Дурбане…

    Заррахид неожиданно свернул в сторону, Придаток Чэн резко остановился, словно боясь на что-то наступить - и я увидел то, что увидел.

    И мне показалось, что ставшие необыкновенно горячими ножны плотно облепили мое тело, как смесь глины, речного песка и угольной пыли перед самой первой закалкой, а ледяной родниковой воды все не было, и я боялся потрескаться, боялся потускнеть и рассыпаться, боялся…

    Передо мной лежал мертвый Блистающий. При желании до него можно было бы дотянуться, но подобного желания не возникало.

    Я не знал лежащего лично. Я понимал только, что это кто-то из местных Шамшеров, причем небогатых - по отделке видно. Клинок сабли был сломан на три пальца выше треснувшей гарды со сколотым шариком на одном конце. Неровная линия излома наводила на нехорошие мысли - хотя какие уж тут хорошие мысли! - а остальная часть Блистающего валялась чуть поодаль, присыпанная бурой пылью, и острие касалось бедра Придатка, разрубленного от ключицы до паха.

    Как кукла на турнире, машинально подумал я. Как кожаная кукла, набитая всяким хламом вперемешку с бронзовыми отливками, когда Шешез Абу-Салим или тот же эспадон Гвениль демонстрирует перед трибунами чистоту рубки, а знатоки славного удара уже готовы завизжать, восторженно вырываясь из ножен и вспыхивая под лучами полуденного солнца.

    Только кукла никогда не лежит вот так - жалко и неестественно подвернув голову и далеко откинув бессильную руку, словно и после смерти пытаясь дотянуться до рукояти несчастного Шамшера, превратившегося в две такие же мертвые половинки некогда живого Блистающего.

    Они лежали совершенно одинаково - Блистающий и его Придаток - разве что над последним с жужжанием вился рой жирных зеленоватых мух. И, откатившись в сторону, прижался к глинобитному забору одинокий бронзовый шарик с гарды убитого Шамшера.

    -  Прошу прощения! - послышалось рядом со мной.

    Я посторонился, и трое Блистающих из рода тяжелых копий Чиань, чей мощный и широкий наконечник уравновешивался утолщением на другом конце древка, поравнялись со мной и приблизились к трупу. Там двое из них легли на землю, прямо в засохшую кровь, а их Придатки постелили сверху свои плащи, закрепив их поясами, и уложили тело испорченного Придатка на эти импровизированные носилки.

    Третий перебрался своему Придатку на спину, и тот бережно поднял обеими руками погибшую саблю. И мне почему-то стало стыдно, что я не знаю имени убитого, что я никогда не встречался с ним ни в Беседах, ни на турнирах, и теперь уже никогда не встречусь.

    Никогда. Это слово было тяжелее удара Гвениля и неумолимее выпада Заррахида. Или моего.

    Никогда.

    …Так они и удалились - три прямых копья Чиань - унося сломанного Блистающего и разрубленного Придатка, унося по пустынной улице кровавый ужас, пришедший в Кабир; и те из зевак-Блистающих, кто был в ножнах или в чехлах, обнажились в молчании, салютуя уходящим и думая каждый о своем.

    А я думал о том, что невозможное иногда приходит к тебе и говорит, улыбаясь: «Здравствуй! Помнишь меня?..»

    -  Здравствуй! Помнишь меня? - раздалось за спиной, и я вздрогнул и заставил Придатка Чэна обернуться.

    Харзиец по-прежнему обвивал талию своего кривоногого Придатка, только сейчас не высилась рядом сумрачная громада угловой башни Аль-Кутуна, и подавленные Блистающие расходились кто куда, унося в душах частицу общей боли и смятения.