|
Тут ему хоть в землю вройся - не уйти... Такого Москва сыщет... С ушей на лицо атамана пошла краска. Суровое лицо в шрамах стало упрямым и грозным. Зажимая волосатой рукой тяжелую чашу, он стукнул ею по столу, сказал: - На Дону, боярин, мало сыскать - надо взять, а ненароком возьмешь" да и сам в воду с головой сядешь! - Эй, Корнеюшко, и то все ведаю... Но ежели тебе боярский чин по душе, а царская шуба по плечу, то Москве поможешь взять того, от кого великая поруха быть может боярству, да и Дону вольному немалая беда... - Подумаю, боярин, и не укроюсь - шуба и честь боярская мне по душе! - Вот и мекай, Корнеюшко, как нам лучше да ближе орудовать... Атаман неожиданно встал за столом. Зычно, немного пьяно заговорил: - Гей, атаманы, есаулы-молодцы! - Батько, слушь! Слышим, батько-о! - Голутьбу, атаманы, приказуем держать крепко! Приказую вам открыть очи на то, что с пришлыми по сиротской дороге стрельцами, холопями и мужиками наша голутьба нижних и верхних городов сговор ведет... И ныне та година, когда царь мужиков и холопей присвоил накрепко к господину, - много их побежит к нам, промышляйте о хлебе, еще сказываю я! - Не лей, Корнило, на хмельные головы приказов! - Лей вино, батько-о! Переменив голос на более мягкий, атаман махнул рукой и, бросив зазвеневшую чашу на пол, крикнул: - Гей, гей, дивчата! Видимо, знали обычай атамана, ждали его крика, - в сени хаты с крыльца побежали резвые ноги, горница наполнилась молодыми казаками и девками в пестрых нарядах. Появился музыкант с домрой и бандурист - седой, старый запорожец. Атаман вышел из-за стола вместе с боярином. Крепко выпивший Корней Яковлев не шатался, только поступь его стала очень тяжелой. Пьяная казацкая старшина не тронулась с мест, даже не оглянулась. Круг ел и пил, как будто бы в горнице, кроме них, никого не было. - Эге, плесавки! Атаман сорвал с двери московский подарок, кинул с размаха в угол, открыл другую половину - пришлые затопали туда. Бандурист в запорожской выцветшей одежде, красных штанах и синей куртке, сел на пол, согнув по-турецки ноги, зачастил плясовую. Домрачей в рыжем московском кафтане стоя вторил бандуристу и припевал, топая ногой: Ах ты домра, ты домрушка! А жена моя Домнушка Пироги, блины намазывала, Стару мужу не показывала! То лишь Васеньке ласковому, Шатуну, женам угодливому, Ясаулу-разбойничку - Человеков убойничку! - Ото московское игрыще! Свари мине чебака-а? А некая ее чертяка зъист! Музыкант продолжал: Я бы взял тебя, Васенька, Постегал бы тя плеточкой, Потоптал бы подметочной, Вишь, боюсь упокойным стать, Не случится с женой поедать! Молодежь плясала. Позванивая колокольчиками на сапогах, плавала лебедем Олена в белой рубахе. Лицо ее не покраснело, как у прочих, но покрылось бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые от наслаждения пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови. |
