Она думает, не упрекнуть ли его в холодном отношении. Какая разница, что подумают болельщики? Они собрались, чтобы посмотреть игру, разве не так? Игра не будет испорчена из-за того, что Мэрилин Монро заболела, развлекая солдат.

– Не сомневаюсь, вы сыграете превосходно, милый, – говорит Мэрилин, стараясь не думать о том, что о себе он беспокоится больше, чем о ней. Наверное, дело в стрессе, не более того. – Я буду болеть за вас отсюда.

Колыбельная «Бёрдлэнда»

 Элла

1954 год

Я просыпаюсь от сухости и боли в горле, которую чувствовала и раньше, но всегда игнорировала. Такой сильной она еще не бывала. Я пытаюсь сглотнуть, но не могу. Мышцы мне не подчиняются, как будто что-то застряло в горле.

Я вскакиваю с кровати, бегу в свою розовую ванную, хватаю зеркальце и широко открываю рот. Но зачем? Все равно я ничего не смогу разглядеть. А если и смогу, что тогда? Расплачусь?

Говорят, что, лишь столкнувшись с дьяволом на перепутье, можно узнать, чего ты на самом деле стоишь. Я не то чтобы трусиха, но страшно боюсь за свои голосовые связки. Мой голос – это я. Даже не спорьте. Что от меня останется, если отобрать голос? Гардероб, набитый платьями восемнадцатого размера, кучка париков, гараж с дорогими машинами, целая библиотека поваренных книг и сын, с которым я почти не вижусь. Вот и все. Я стою на перепутье. Я слишком напугана, чтобы сбежать от дьявола.

В больницу меня привозят почти без чувств. В этих стерильных стенах всегда происходит что-то ужасное. Люди здесь умирают. Моя мама умерла в больнице, хотя должна была поправиться. Я ждала, что она вернется домой после аварии. «Травмы незначительные», – сказал кому-то отчим. Но мама так и не вернулась.

Голос можно потерять навсегда. Великие певцы больше не могли петь после операций на горле. Бывают истории и со счастливым концом. Но без голоса у меня вообще не будет истории. И я не могу представить себе другого счастливого конца, кроме как снова оказаться на сцене.

– Расскажите мне все, – это я шепотом обращаюсь к пузатому врачу, который только что извлек из моего горла некий тонкий подвижный инструмент с фонариком на конце. Врач указывает на рентгеновские снимки моего горла и шеи, будто я что-то пойму на этих странных картинках. В его тусклых карих глазах за стеклами в черной оправе нет ни капли сочувствия или утешения. Кажется, он устал разглядывать чужие глотки и вырезать оттуда лишнее.

– Мисс Фицджеральд, на ваших голосовых связках сформировались узелки. Чтобы вы продолжили петь, их требуется удалить. Если вы будете соблюдать мои предписания, то сможете вылечиться и полностью восстановить голос. Но операцию необходимо провести немедленно.

Врач поднимает кресло для осмотров. Я закрываю лицо руками и громко рыдаю, сотрясаясь всем телом. За что мне это? Разве я недостаточно настрадалась? Разве я не делала все необходимое, чтобы достичь успеха?

– Не плачьте так, мисс Фицджеральд. А то еще сильнее повредите связки, – сухо говорит врач.

Я опускаю руки и прожигаю его взглядом, пытаясь разглядеть в нем хоть намек на сострадание.

– Мне даже поплакать нельзя? Вы угрожаете моей жизни, а мне нельзя плакать? – От злости у меня начинает болеть голова. Я кричу: – Что мне делать, если я потеряю голос?

Я закрываю глаза и молюсь. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», – лучшая молитва, которую я знаю.

– Ладно. – Я сглатываю слезы. – Что мне делать?

– В течение послеоперационного периода вам нельзя будет издавать ни единого звука, – монотонно отвечает врач. – Шесть недель полного молчания. Понимаете?

Своим холодным, бессердечным диагнозом он вверг меня в бездну отчаяния.

– Понимаю.