Учебник истории под государственные гарантии невмешательства плюралистов должны писать искренние, неброские, немитинговые и вменяемые державники, а враг пусть потом скрежещет зубами в бессильной злобе.

Ноябрь 2013

Памяти Бориса Стругацкого

28 декабря — 40 дней со дня смерти писателя

Очень не хочется говорить расхожие фразы.

Ушла эпоха… Умер последний шестидесятник… С его кончиной кончилась советская фантастика…

Кто только слова эти сейчас не говорит.

Да, всё действительно так.

Да, эпоха ушла.

Да, теперь совсем уже не осталось с нами людей, создававших великую и неповторимую, поразительную советскую культуру шестидесятых годов — этически общинную и консервативно традиционную, точно мировая религия, идущая из глубины веков, но одновременно — бесконечно свободную интеллектуально и целиком устремлённую в будущее; именно эта модель культуры могла бы спасти задыхающийся теперь от бездумного эгоистического прагматизма мир, сложись история иначе.

Да, уже и так-то покрытой толстым слоем остывающего пепла, осмеянной и оболганной советской фантастике, которую и литературой-то серьёзной не считают потому, что в ней не было места оправданию и воспеванию Зла, теперь даже формально будет не на кого сослаться, чтобы напомнить: я тоже литература.

Всё это так. Но всё это общие слова.

А боль-то — вот она. Личная. Бессловесная. Внутри.

Такую боль, такое потрясение редко испытываешь, когда уходит просто какой-то другой человек. Это боль расставания с истекающим кровью куском самого себя, своей собственной жизни, своей собственной души. Боль расставания с ожиданием чего-то лучшего для тебя самого. С давней и не желающей умирать личной надеждой.

Я всё думаю: ну откуда взялся огромный, беспрецедентный, длившийся несколько десятков лет авторитет Стругацких? Почему мы, члены возглавляемого Борисом Стругацким семинара молодых фантастов, молодые (хотя мало-помалу взрослевшие) ребята семидесятых годов, для которых вроде бы вовсе не существовало авторитетов, буквально в рот смотрели шефу, и не было для нас за свой писательский труд награды слаще, чем его похвала? Пусть не публикуют, пусть не платят, это всё не столь уж важно — важно его одобрение…

Конечно, мы с ним спорили. Мы не соглашались. Самоутверждались, как только могли. И всё же сами в глубине души ощущали, что его оценка — это чуть ли не истина в последней инстанции.

И почему, когда сменилось поколение-пол тора и в девяностых стали появляться в нашем семинаре совсем иные люди, для них уже не существовало этой магии, и они со Стругацким даже не спорили — просто начинали ЕМУ объяснять, как НА САМОМ ДЕЛЕ надо писать хорошие, хорошо продаваемые книжки.

Может, братьев вознесло на пьедестал в годы так называемого застоя их диссидентство? Может, потому, что они иронизировали над властью и презирали её, их так уважали? А когда объект иронии и презрения сыграл в ящик, тут-то всё и кончилось?

Но нет.

В семидесятых презрение к власти уже стало обыденностью для интеллигенции, и, несмотря на все рассказы об ужасах КГБ, не было кухни, на которой не смеялись бы над кремлёвскими старцами и не презирали их вслух. Не говоря уж о том, что властителями дум братья стали куда раньше, задолго до повальной моды на антисоветизм. Страшно сказать — ещё самыми советскими своими повестями, вроде бы наивными и с точки зрения изысков большой литературы сравнительно слабыми «Возвращением» и «Стажёрами» они воцарились в молодых умах. Уже навсегда.

В предисловии к переизданию «Возвращения» Стругацкие в 66-м году писали: «Мы изобразили мир, каким мечтаем его видеть, мир, в котором хотели бы жить и работать, мир, для которого мы стараемся жить и работать сейчас».