|
Я начал плохо переносить эту игру, но приходится к ней приспосабливаться. Я должен раз и навсегда решиться не обращать никакого внимания на ее взгляды. Она нарочно играет ими. Это ее секретное оружие. Она знает, что я стремлюсь понять ее взгляды, и это выводит меня из себя, сбивает с толку. У нее целая палитра взглядов, и она ими пользуется как усовершенствованными орудиями. На слова я смог бы найти ответ, но как ответишь на взгляды? Если бы я спросил ее: - Почему ты так смотришь на меня? Она ответила бы мне вопросом: - Как это я смотрю на тебя? Во всяком случае, ее взгляды варьируются. В зависимости от дней и часов дня. Иногда у нее пустые глаза, и это, возможно, самое обескураживающее. Она присутствует. Мы едим. Я что-то говорю, лишь бы нарушить тягостное молчание. А Изабель смотрит отсутствующим взглядом. Изабель смотрит на мои шевелящиеся губы так, как смотрят на рыбу, плавающую в аквариуме, когда она открывает и закрывает рот. А то, наоборот, зрачки ее сужаются, и она вперяет в меня взгляд, полный отчаянья и неразрешимых вопросов. Каких вопросов? Разве может быть что-то невыясненное после семнадцати лет семейной жизни? Но ее привычки, позы, манера склонять голову влево и улыбаться неопределенной полуулыбкой - ничто не изменилось, все незыблемо окаменело. Она - статуя. Но, к несчастью, эта статуя - моя жена, и у нее есть глаза. Самое странное происходило по утрам и вечерам, когда я склонялся над ней, чтобы прикоснуться губами к ее щеке или лбу. Она застывала, ни один ее мускул не двигался. - Добрый день, Изабель... - Добрый день, Доналд... С таким же успехом я мог бы опустить монетку в щель церковной кружки для пожертвований. Я старался не раздеваться на ее глазах. Это смущало меня, так же как и зрелище ее постепенного обнажения. Но она продолжала. Упорно и нарочно. Но не по отсутствию стыдливости. Она всегда была очень целомудренна. Она совершала это, как бы утверждая свое законное право. В мире существовало только двое мужчин, перед которыми она могла позволить себе обнажиться: ее муж и ее врач. Позвонил ли ей Уоррен после нашей стычки? Успокаивал ли он ее? Или рассказал, как все произошло? Иногда мне хотелось взорваться, вроде того как с Уорреном. Но я сдерживался. Я не хотел доставить ей это удовлетворение. Потому что был уверен, это ее удовлетворило бы. Она не только умная, добрая, преданная, терпимая и уж не знаю какая там еще жена, но, устрой я ей скандал, она восприняла бы его как вручение ей мученического венца. Я по-настоящему возненавидел ее. Хотя вполне отдавал себе отчет в том, что это не только ее вина. Да и не моя тоже. Она олицетворяла собой все, от чего я страдал: порабощение на протяжении всей моей жизни, приниженность, которую я избрал своим уделом. - Не суй палец в нос... - Старших надо уважать... - Вымой руки, Доналд... - Локти не кладут на стол... Эти фразы произносила не Изабель. Их произносила моя мать. Но взгляды Изабель на протяжении семнадцати лет твердили мне то же самое. Я понимал, что пенять не на кого, как только на самого себя, ведь я сам ее избрал. |
