— Этого никто не знает, — сказал Уваров. — Советская власть, судя по всему, приказала долго жить, государство вот-вот рухнет в тартарары вместе с идеями всемирного братства и мирового коммунизма. А взамен ничего нет. И не будет. Вот смотри: в семнадцатом году были царь, дворянство, интеллигенция, буржуазия, служители культа, пролетарии и крестьянство. Сейчас ничего этого нет в помине, а есть нечто усреднённое — советский человек, завтра это будет уже бывший советский человек, у которого на уме только одно: удовлетворить свой аппетит как можно быстрее. Миллион москвичей во время путча на демонстрациях — это рабы аппетита, и нет такой идеи, которая могла бы их образумить и очеловечить.

— Зря ты так на москвичей, — сказал Размахов. — Или ты на народ в обиде?

— Ах, Серёжа! Если бы ты знал, как я любил, как боготворил наш народ, а он — баран, да баран! Так называемый путч показал это во всей полноте.

— Стало быть, вчера ты любил народ, а сегодня — нет, — попытался поднять голову с подушки Размахов. — В своё время меня тоже мучили эти вопросы. А ведь на них ответили до нас: «У кого нет народа, у того нет и Бога!» Это и про большевиков сказано, и про тех выродков, что сегодня раскалывают державу на части, и про нас с тобой, Юра.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что все мы, кто с высшим образованием, способны скорее полюбить чужое, чем своё, да ещё этим бахвалимся…

Размахов часто задышал, покрылся крупными каплями пота и, Уваров, взяв полотенце, начал им размахивать, затем утёр лицо друга.

— Одышка, — прошептал Размахов. — Знобит что-то.

— Может, позвать врача, — предложил Уваров. — У тебя же завтра операция, надо его предупредить, что ты простудился.

— Операции не будет. Времени у меня для неё нет. Да не таращься на меня, я в своём уме. Всему своё время…

Размахов проснулся далеко за полночью. Больница жила своей жизнью: кого-то везли на срочную операцию, кого-то — с операции, в коридоре ставили раскладушки и укладывали тех, кому не хватало места в палатах, кто-то стонал и метался в бреду, возле медпоста сестрички обсуждали новые модели обуви, а над кирпичным пристроем к больнице из трубы вился дымок. В котельной возле открытой топки стоял кочегар и бросал в неё отходы операционного производства. За эту работу ему не платили, он выполнял её за кружку спирта, которым скрашивал свою скучную кочегарскую жизнь. Опьянев, он выползал из дымного подвала на улицу и начинал петь: «Выйду на улицу, гляну на село: девки смеются, и мне весело!..» Пенье кочегара было похоже на вой, больные жаловались, что их беспокоят, и главный врач неоднократно предупреждал ночного солиста, но уволить его не мог, потому что на эту работу никто не шёл.

До сегодняшней ночи Размахов воспринимал соло кочегара с раздражением, но сейчас им не возмутился и понял, что тот не озорует, но изливает тоску своей закопчёной пьянством души по богу в разудалой песне, потому что не ведает ни одной молитвы. Где-то хлопнула рама, и чей-то строгий голос велел полуночнику заткнуть глотку, и за окном воцарилась тишина.

Прекратилась беготня в коридоре, но Размахов больше не пытался уснуть, он вдруг почувствовал, что на него, не мигая, кто-то смотрит в упор. Сергей осторожно повернул голову к окну, и ему сразу бросился в глаза тонкий ослепительно белый месяц, который плыл сквозь гонимые ветром тучи, как утлый чёлн по бурному морю. «Он ведь спешит за мной, — подумал Сергей, зачарованно глядя на его торопливое движение. — И я должен радоваться, что отправлюсь в бесконечность много раньше других, коим ещё предстоит дождаться очереди на своё посмертное счастье».