|
Выслушав рассказ, Букацкий, с лицом бледнее севрского фарфора, сказал с обычной своей флегматичностью: - Значит, война? Коль скоро эта девушка так поразила твое воображение, сейчас бы самая пора повести на нее наступление. Женщины охотней принимают руку на каменистой дороге, чем на ровной. - Ну, так и подавай ей руку сам, - ответил раздраженно Поланецкий. - Видишь ли, мой милый, я этого не могу по трем причинам: во-первых, мое воображение пленено пани Эмилией; во-вторых, у меня по утрам болят шея и затылок - верное предвестие менингита; а в-третьих, я гол как сокол. - Ты? - Во всяком случае, сейчас - я купил несколько полотен Фалька, все avant la lettre <подлинные (фр.).>, и по крайней мере с месяц окажусь на мели. А если еще получу из Италии картину Мазаччо, о которой веду переговоры, то придется затянуть пояс на целый год. Васковский, внешне чем-то напоминавший Машко, скорей всего, румянцем, но гораздо старше его и с лицом, дышавшим добротой, устремил свои голубые глаза на Букацкого. - Тоже болезнь века, - сказал он. - Коллекционерство, одно коллекционерство, куда ни глянь. - Ого! Сейчас начнется спор, - заметил Машко. - Что ж, послушаем, все равно делать нечего, - сказал Поланецкий. - А что вы имеете против коллекционерства? - принял вызов Букацкий. - Ничего, - отвечал Васковский. - Это старческая - вполне в духе нашего времени - манера поклоняться искусству. Вам не кажется это признаком одряхления? По-моему, явление очень характерное. Раньше любители искусства шли к нему, любуясь им в музеях, храмах, - так сказать, на месте; теперь его стремятся перетащить к себе в кабинет. Раньше увлечение им завершалось коллекционированием, а теперь с него начинают - и собирают далеко не лучшие образцы. Я даже не про Букацкого - сейчас любой мальчуган обязательно что-нибудь коллекционирует, если есть на что купить. Причем не какие-нибудь художественные произведения, а так, жалкие поделки, а то и просто всякие пустяки. Видите ли, мои милые, я всегда считал, что любовь и увлечение - вещи разные; по-моему, кто увлекается женщинами, на большое чувство не способен. - Пожалуй, доля правды в этом есть! - воскликнул Поланецкий. - Меня это мало трогает, - сказал Машко, запуская пальцы в свои длинные, по английской моде, бакенбарды. - Мне в этом слышится брюзжанье старого учителя на нынешние времена. - Учителя? - переспросил Васковский. - Я к избиению младенцев не причастен и в роли Ирода не выступаю, с тех пор как по чистой случайности имею кусок хлеба. И потом, вы ошибаетесь, считая меня брюзгой. Напротив, я с радостью отмечаю приметы, предвещающие конец нашей эпохи и начало новой. - Мы в открытом море и к берегу не скоро пристанем, - пробурчал Машко. - Не перебивай! - сказал Поланецкий. Но Васковского нелегко было сбить с толку. - Дилетантство мельчит вкусы, и высокие идеалы гибнут. Их место занимает страсть к потреблению. А это не что иное, как идолопоклонство. Мы просто не отдаем себе отчета, насколько в нем погрязли. И что же остается? Остается дух, та духовность ариев, которая не коснеет, не замирает, - отмеченная печатью божественности, ока несет в себе созидательное начало: ей уже тесно в языческих путах, она уже бунтует, и недалеко новое возрождение во Христе, в искусстве и всюду. |
