|
Если вернетесь летом, надеюсь, погостите с Завиловским у нас. - В Бучинеке? - В Бучинеке или еще где, пока не знаю. Разговор прервался при виде Основского, который выходил из фруктовой лавки с белым пакетом в руках. - Смотрите-ка: Основский! - воскликнул Свирский. - Как изменился, - сказал Поланецкий. И в самом деле, тот резко изменился. Из-под меховой шапки виднелось осунувшееся, желтое, словно бы постаревшее лицо. Шуба на нем болталась, как на вешалке. Заметив приятелей, он растерялся и хотел было пройти мимо, будто не узнавая. Но они слишком близко сошлись, да и на тротуаре никого, кроме них, не было, и, мгновенно передумав, он подошел и заговорил с ненатуральной поспешностью, точно боясь коснуться того, что у всех троих было на уме. - Добрый день! Вот нежданная встреча! Я ведь почти безвыездно в Пшитулове сижу и в городе бываю редко. Купил вот винограду - доктора мне рекомендовали. Но от него опилками пахнет, я думал, может, в этом магазине лучше. Какой мороз сегодня, правда? А в деревне уже санный путь установился. И они пошли вместе, все трое испытывая неловкость. - Говорят, вы в Египет собираетесь? - первым прервал молчание Поланецкий. - Давно уже подумываю и теперь вот, наверно, выберусь. Тоскливо зимой в деревне без дела, да еще одному. Тут он осекся, почувствовав, что вступил на скользкий путь. Молчание становилось все тягостней, росла и неловкость, которая неизбежна, когда, словно по молчаливому уговору, обходят главное и наболевшее, болтая о разных пустяках. Основский рад был бы распрощаться. Но по многолетней привычке придерживаться определенных правил поведения, которая и в тяжком горе заставляет соблюдать приличия, он бессознательно искал какого-нибудь удобного предлога, чтобы откланяться, и, не находя, только затягивал неловкую паузу. В конце концов он принялся было прощаться, вскинувшись вдруг самым неожиданным и ненатуральным образом, точно не в своем уме. Но в последнее мгновение, видимо, передумал. Эта комедия была ему невыносима. Опротивело притворяться! И подумалось; зачем из всего делать тайну, избегая малейшего упоминания о своем несчастье, в этой уклончивости есть что-то унизительное. По его напряженному лицу видно было, что в душе у него происходит мучительная борьба. - Господа... - остановясь, сказал он дрожащим, прерывающимся голосом. - Простите, что задерживаю... Я расстался с женой, как вам известно... И не считаю нужным это скрывать, тем более от людей близких, которых я уважаю... Заверяю вас, это произошло... так случилось... потому, что я этого хотел... и жена моя ни в чем... У него перехватило горло от волнения. Он хотел взять вину на себя, но, поняв внезапно всю неправдоподобность, бессмысленность и никчемность этой лжи, этого пустого набора слов, которых даже чувством долга и светскими приличиями оправдать нельзя, умолк. И, запутавшись окончательно, ушел с кульком винограда и адской мукой в душе. Свирский и Поланецкий, подавленные, некоторое время молчали. - Ей-богу, просто сердце разрывается, - сказал наконец Поланецкий. - Только смерть может принести ему облегчение, - заметил художник. - А ведь он не заслужил такой участи. |
