|
- А ведь он не заслужил такой участи. - Не заслужил? - повторил Свирский. - Знаете, он навсегда запомнится мне целующим ручки жене. Это было его основное занятие, и иначе я его и представить себе не могу... Удивительное дело, - прибавил он немного погодя, - горе, подобно смерти, разлучает людей или, во всяком случае, отдаляет друг от друга. Вы вот с ним познакомились недавно, а мы - старые друзья, но и между нами теперь нет близости, я ему как чужой. Грустно, но что делать! - Да... Грустно и непонятно. - Черт бы ее побрал, эту Основскую! - внезапно остановившись, вскричал Свирский. - Человек, пока жив, может исправиться, по словам панны Елены, и все-таки; черт ее побери совсем, вот что я вам скажу! - Ни одну женщину так не боготворили, как ее, - отозвался Поланецкий. - То-то и оно! - вскричал Свирский с горячностью. - Женщины, они вообще... - Но зажал рот себе перчаткой. - Нет? - сказал он. - К черту старые привычки! Дал же я себе слово: о женщинах - никаких обобщений. - Я сказал: ни одну так не боготворили, - только потому, что не представляю, как он будет жить без нее. - А жить тем не менее надо! - заключил Свирский. И, разумеется, Основский жил, а вернее, существовал. В Пшитулове и Варшаве, где все напоминало о жене, ему стало совсем невмоготу, в спустя месяц он отправился в свое путешествие. Но уже из Варшавы выехал не совсем здоровым, а дорогой в жарко натопленном вагоне вдобавок простудился и в Вене слег. Простуда, которую приняли вначале за инфлюэнцу, перешла в тяжелейший тиф. Впав через несколько дней в беспамятство, лежал он в гостинице на попечении чужих людей и незнакомых докторов, вдали от дома и друзей. В бреду, который туманил голову и мысли, ему померещилось склонившееся вдруг над ним дорогое лицо, которое он не переставал любить ни в своем уединении, ни во время болезни, ни перед лицом смерти. Казалось, было оно рядом и когда сознание стало возвращаться к нему, но он так ослаб, что ни шевельнуться не мог, ни слова вымолвить, ни собрать разбегающиеся мысли. А потом видение исчезло. Он стал расспрашивать сестер милосердия, неизвестно кем к нему приставленных и окруживших его заботливейшим уходом, и затосковал безмерно. ГЛАВА LXVIII После крестин сына и отъезда Свирского с Завиловским Поланецкие снова зажили своим отдельным мирком, почти нигде не бывая и ни с кем не встречаясь, кроме Бигелей, пани Эмилии и Васковского. Но им было хорошо в тесном дружеском кружке, а вдвоем - даже еще лучше. Поланецкий в последнее время был очень занят, подолгу засиживаясь в конторе и улаживая какие-то дела на стороне, в которые никого не посвящал. Но освободясь, летел домой еще поспешней, чем когда-то к Плавицким в пору жениховства. К нему вернулись былая бодрость и энергия, и он смотрел в будущее с надеждой. Неожиданно сделал, он удивившее его самого открытие, что любит в Марыне не только жену и самого близкого человека, но и женщину, - любит стойко, без тревог и метаний, резких переходов от блаженства к сомнениям и отчаянию, любит с присущей истинному чувству трепетной страстью, но и неизменным преклонением перед ее красотой, побуждающим оберегать, лелеять, предупреждать желания, заботиться неустанно и нежно о том, как бы не спугнуть и не лишиться своего счастья. “Я становлюсь похож на Основского, - посмеиваясь, говорил он себе, - но мне это ничем не грозит, потому что моя детка никогда Анетке не уподобится!” Он часто называл теперь Марыню “деткой”, вкладывая в это слово нежность и благоговение. |
