Что-то у них с этим Божко было общее — такие благостные, вежливые, воспитанные… а что в них не так? «А все равно сволочи», — решил Санька и, нацепив улыбочку, поздоровался, изображая пай-мальчика.

— Это ты у нас такой сознательный? — проворковала медичка. — Очень хорошо. А вы свободны.

Увидев, что Божко хочет что-то сказать, она повторила, уже с некоторой строгостью:

— Свободны. Все потом.

В кабинете было чисто, пахло не лекарствами, спиртом, йодом, а какими-то травками и еще чем-то, воском, что ли. Стены аккуратно выбелены, но снизу Яшка прошелся почему-то не как везде, густо-зеленой краской, а какой-то небесноголубой. На стенах несколько картинок с какими-то правилами здоровой жизни. Деревянный пол выскоблен до блеска. На столе лоток и инструменты под марлей. В шкафу ряды стеклянных бутылочек с настойками, порошками и таблетками, все подписано от руки. Окна занавешены целиком, а не как обычно, наполовину, и полотно плотное. В углу ведро с водой и тряпкой — видимо, докторша сама убирается.

— Присаживайся, Саша, — пригласила Лебедева, указывая на табуретку.

Быстро, не особо стараясь, изобразила осмотр, то есть посмотрела руки, уши, язык, пошуршала в волосах, послушала через трубочку, чем Санька дышит. Потом уселась за стол и принялась расспрашивать его о том о сем, орудуя пером. Санька, стараясь говорить четко и кратко, гнул ту линию, которую они с Колькой сочли самой удачной: вор, не попадался, родители есть и очень даже шишки. У Саньки на нервах чутье обострилось, он вдруг понял, что тетка говорит все размереннее, напевнее, делая внезапные остановки. От этого голова начинала идти кругом, а во рту становилось противно.

— Давай-ка на кушетку, — распорядилась она, — надо тебя обследовать более тщательно, а то знаешь, бывает всякое.

…Задумано было так: после того как Санькина «разведка» будет завершена, он дождется, пока все заснут, выберется к ангару, где его будет ждать Колька, а там уж свалят через тоннель…

Колька отправился в лес заранее, но все равно добирался уже по сумеркам. Ночью он в лесу ориентировался не хуже, чем днем, к тому же это не лес, а тьфу и растереть, порядком вытоптанный, только-только подлесок пробивается, и Колька оставлял метки, чтобы и с закрытыми глазами, если нужно будет, найти лаз. Нашел. Глянул на часы — еще рано, до отбоя еще целый час. В лесу уже было довольно холодно, особо не посидишь. Он побродил туда-сюда, попинал листья, поиграл сам с собой в ножички. Найдя дуб, ветки которого, огромные, узловатые, отходили от ствола под прямым углом, изобразил с десяток подтягиваний. А стрелки будто заморозились!

«Ну, хорош», — решил Колька и полез в тоннель. Фонарь у него был хороший, блуждать было негде, поэтому до другого конца он добрался быстро. Лестница так и лежала у стены, он ее установил, влез наверх, толкнул крышку.

Она была заперта снаружи. Колька, не сразу осознав масштабы беды, все толкал и толкал ее, теряя время. Наконец сообразив, что происходит, ссыпался с лестницы, поскользнулся на сырой перекладине и, потеряв равновесие, уронил фонарь. Свет погас…

…Лебедева все бормотала, бормотала, и от этого, и от нового положения лежа начинало разливаться тепло по телу, и как-то даже покачивало туда-сюда. Санька понял, что отключается, хотя голос врачихи слышал отчетливо:

— Саша, ты сейчас чувствуешь себя очень спокойно. Ты слышишь только мой голос. Делай то, что я скажу, это поможет тебе почувствовать себя лучше. Понимаешь?

Это он кивнул или голова сама шевелится? Санька запаниковал, ощущая себя точно запертым внутри кого-то чужого. Но тут вдруг почему-то вспомнилось…

Последнее мирное лето, год перед войной. Они с отцом идут по лесу, взяв в плен мухомор-поган-пашу, огромного, в красной шапке, насадили его на прутик и тащут.