По военной дороге

Шел в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год!

Санька, срубая головы белякам-крапивникам, горланит:

Были сборы недолги.

От Кубани и Волги

Мы коней собирали в поход!

И вот уже в голове ничего не звучит, кроме этой давней, сто лет не слышанной песни. Санька поет ее про себя — и все, снова сам себе хозяин внутри.

— Когда я досчитаю до трех, ты почувствуешь, как твоя рука становится легкой как перышко и начнет подниматься. Раз… два… три…

Он приподнял руку, потом, по такой же команде, вторую…

Лебедева снова завела разговор о родителях, и Санька стал «признаваться», вываливая то, что успели придумать с Колькой… Мол, папаша интендант, снабженец, спекулянт, наживающийся на своем посту, натащил вещей — ставить негде.

Он боялся подсматривать, но по голосу слышал, что она довольна. Санька уже по третьему разу исполнял «Конармейскую», и, наконец, Лебедева закруглилась:

— Сейчас я досчитаю до пяти, и ты постепенно вернешься. Ты не будешь ничего помнить, но будешь спокоен и послушен. Раз… два… три… четыре… пять.

Санька открыл глаза, потянулся, изображая пробуждение, сел на кушетке и принялся одеваться, делая вид, что ничего не помнит. Голова немного кружилась, ноги были немного ватными, но это ерунда, главное — ясно, что она тут творит.

А Лебедева, строя из себя добрую тетю доктора, ласково сообщила:

— Ну а теперь иди на ужин — и спать.

— А где тут питаются? — спросил Санька.

— Пойдем, я тебя провожу.

Она провела его обратно в главный корпус, бывший кинотеатр, спустились в полуподвал — там оказалась кухня. Лебедева, наконец, ушла, стало куда спокойнее, а тетка Чох налила с горкой щей, отрезала огромный кусок хлеба, потом выдала макароны с тушенкой. Такая хорошая женщина — молчит и наваливает! А то после той говорливой медички и так голова трещала.

Вроде и не голодный был, а наелся от пуза. Ну а что? Имеет право. Если уж совсем по-честному, разведка-то удалась. Теперь понятно, что баба промышляет не только безобидными травками, а над людьми издевается, а еще, небось, заставляет делать то, что хочет. Санька вспомнил, как голова сама собой кивала, и поёжился.

— Замерз? — спросила добрая повариха. — Скажу Юре, чтобы еще одеяло тебе положил.

Явился Божко, выслушал поручение, ушел и вернулся с одеялом. Пригласил с собой.

Санька примечал: если его устроят тут, очень будет хорошо. Ну мало ли что — по крайней мере, эта повариха точно придет на помощь. Но они отправились обратно в другой корпус. Божко зашел первым, включил свет:

— Располагайся.

Большая комната на восемь коек, матрасы были лишь на одной, у окна. Санька спросил, «дав петуха»:

— А что, больше нет никого?

— Нет, — прошелестел этот упырь, — ты тут по-королевски. Если тебе до ветру надо, то сходи сейчас.

— А что так?

— На ночь дверь запирается.

— Порядочки, — проворчал Санька, но, конечно, воспользовался. Закрытых дверей он не боялся, решеток-то на окнах не было.

Ушел, наконец, этот Божко. И дверь, подлец, запер. Жалко было портить хорошее белье, поэтому Санька не стал застилать кровать, а просто разложил матрас и завалился сверху. Когда все в коридоре стихло — хотя громко и не было, некому было шуметь, — он потихоньку встал, чтобы не скрипеть, взобрался на подоконник.