|
.. Остерман только пальцем на себя не показал, но было ясно, чего он домогается, и царица его желания разгадала... - И ладно, коли так, - приободрилась Анна. - Дела сами к рукам твоим липнут, Андрей Иваныч... Ты уж не дай мне пропасть. А есть ли у тебя человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой? - Ваше величество, - снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, - коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А тайно содеянное - тайно и осудится! Велите лишь - и все исполнится по воле вашей... - Постой, - спохватилась Анна. - А может, в Кабинет моего величества Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас! - Шумлив больно, - поморщился Остерман. - Тогда его в генерал-прокуроры вывесть, пущай над Сенатом глаз свой острит... Око-то у него зрячее! - Воля ваша, - ответил Остерман. - Но самобытных людей не жалую и вам советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели полк солдат в ранжире одинаков, а един солдат выше всех на голову... Зачем благообразие нарушать? Остерман ушел, замолкли за стеной фрейлины, пением утомленные. Анна Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе. Заплакали тут девки ранга фрейлинского: - Да мы более кантов не знаем... Всю тетрадку вам спели! Тогда Анна Иоанновна распорядилась: - Теи песни, в которых про чувствия нежные поется, разучить вам новые. Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где Юшкова? Раздать пряжу девкам: пусть поют и прядут, чтобы хлеб мой недаром трескали... *** Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат - это маховое колесо империи - со скрипом провернулось... Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов, грамотей и атласов составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий. Водрузил он на столе "Зерцало", и в Грановитой палате воссели (не выбранные, а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники его. Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на них из-под зеленого козырка зорко посматривал Остерман: "Ну-ну! Кто кого?.." Еще и дел не начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да затыки, шпынянье и ругань. Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты: - Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое изволила ея величество указать нам о благочестивом содержании православный веры и прочая, что касается до церкви святой, и станем мы за то благодарить ея императорское величество... Старик Дмитрий Михайлович Голицын глаза ладонью закрыл, будто молясь безгласно, а про себя думал: "Вот оно, началось... Усердствуя в делах церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!" Тут канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать по часам время "для мысли". Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется песок под стеклом, и думал: "Страну экономически подъять надобно, а дела церковные единым росчерком повершить можно... Неужто мне, мужу зрелому, баловством этим заниматься?" И неожиданно встал. - Пойду, - сказал. - Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще прозвучали слова Остермана: - Не желаешь ты, князь, государыне услужить нашей... Уехал. Остальные сидели и думали. О делах молитвенных. О возобновлении крестных ходов по губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь и прочее. Прошло полчаса. |
