|
Прошло полчаса... - Песок весь! - доложил Кирилов. - Кончай мыслить! Явилась однажды в Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а она прослушала. И велела тот реестр к себе "наверх" отнести, и тогда рассмотрит. За что сенаторы с мест своих вставали и благодарили покорнейше. И вдруг Анна Иоанновна воззрилась на Василия Лукича Долгорукого зраком престрашным. Попался, дракон старый! Шагнула вперед, руку вытянула и Лукича за нос схватила (а нос у него большой был!). - А ну встань, Лукич, - велела Анна, и Лукич встал. Носа сенатора из руки не выпуская, ея величество высочайше изволила вокруг палаты всей обойти. Потом под портретом древним Ивана Грозного остановилась. - Небось знаешь, - спросила, - чья парсуна висит тут? - Ведаю, - заробел Лукич, дрожа. - То парсуна древняя царя всея Руси - Ивана Василича Грозного... - Ах, Грозного? - усмехнулась Анна. - Ну, так я грознее самого Грозного буду... Хотя я и баба, - продолжала она, - но не ты меня, а я тебя за нос вожу. Вас семеро дураков верховных на мою шею собралось. Но я вас всех провела, как и тебя сейчас.., за нос! Уйди, Лукич, теперь. Сиди дома тишайше и моего приказа о службе жди... Я тебе новый пост уготовлю - высоко сядешь! Были перемены и при дворе. Бенигна Бирен заступила место статс-дамы; сестра ее, девица Фекла Тротта фон Трейден, во фрейлины определилась. Пальцы сестер вдруг засверкали нестерпимо - Анна щедро одарила их бриллиантами. Рейнгольд Левенвольде был обер-гофмаршалом, а Густав Левенвольде, более умный, стал обер-шталмейстером (лошадями и конюшнями двора ведал). Но самое главное место при дворе - место обер-камергера, которое ранее занимал Иван Долгорукий, - оставалось пусто, и шептались люди придворные: "Для кого оно бережется?" Не было езде занято и место генерал-прокурора. "Кто сядет? - волновались вельможи. - Неужто опять горлопан Пашка Ягужинский?.. Ой, беда, беда!" А по Москве, тряся бородой и звеня веригами, вшивый и грязный, прыгал босыми пятками по сугробам Тимофей Архипыч: - Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич... Православные, почто хлеб-то жрете? - спрашивал он, во дворец пробираясь. - Рази вам, русским людям, хлеб надобен? Вы же, яко волки, один другого сожираете и тем всегда сыты бываете... Тимофея Архипыча никто не смел тронуть: он считался блаженненьким, утром раненько прибегал на Москву из села Измайловского, и Анна Иоанновна его чтила, сама - своими руками - бороду ему расчесывала. Вовсю гудели колокола, сверкали ризы, императрица молилась истово... "Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич!" Но однажды, отмолясь, с колен воспрянула - в рост, гневная. - Не желаю, - объявила, - корону возлагать на себя, пока в доме моем скверна водится - Долгорукие! Но милосердна я, пусть все знают о том: семейство князя Меншикова, от коего столь много зла претерпела я, из ссылки березовской вызволяю! *** Бирен выходил в русский мир осторожно - на цыпочках. Для начала в передних показался. Шагнул в другие комнаты. Уже и до лестниц добрался. Но улиц еще стерегся. Ходили там по морозцу люди совсем непонятные ему - мужики да солдаты... И с разлету хлопали двери, в страхе опять затворенные. - Я знаю русских, - говорил. - Они ненавидят нас, немцев... Раскладывал пасьянсы и чистил ногти. Длинные, розовые, острые. А по картам выходило: валетные хлопоты и дама под тузом. Нехорошо! От обидной тоски на царицу пробовал было с женою сойтись. Но не получилось. И тогда разбросал он все карты - в злости и ревности: - О, женская неверность! Залучила меня в эту страну, где все чужие для меня, а сама другого к себе приблизила. |
