|
.. Жарко стреляют печи в старобоярском доме Стрешневых, на Дочери которых женат вице-канцлер. Андрей Иванович сиживает в креслах на высоких колесах. Шлепая ладонями по ободам, покатывает себя по комнатам. Блеск русского самодержавия озаряет чело барона... Коптят тонкие сальные свечечки - вице-канцлер бережлив (копит на старость). Ноги укрыты пуховым пледом, очень грязным. Над бровями - зеленый зонтик, чтобы глаза бесстыжие прятать. Служба у Остермана наитончайшая - конъюнктуры при дворе и козни европейские занимают его воображение. Отсюда, из душных стрешневских покоев, Остерман - как паук - ткет незаметную паутину, в которой скоро запутается, противно и липко, все русское государство. Захлопали двери внизу дома, потянуло туманцем. - Марфутченок моя.., пришла, - обрадовался барон. Марфа Ивановна, баронесса Остерман, боярыня дородная, породы столбовой, знатной. Под стать мужу своему - грязная. И характером - побирушка... - Вот пильсын моему Ягану! Левенвольде шлет! Остерман на лету поймал апельсин - дар из завоеванной Гиляни. Понюхал волшебный плод, уже побывавший в кармане курляндца. - Вижу, что Марфутченок любит своего старого Ягана, - сказал он ласково (на языке русском, добротно и хорошо скроенном). Вице-канцлерша подпихнула под него плед, откатила коляску поближе к печкам, прожаренным так, что плюнь - зашипят. Слов нет, очень любила Марфа Ивановна своего немца. Да и было за что любить: не пьянствует ее Яган, не кочевряжится и не шумствует, как иные. Знай себе тихо и благочинно ведет разговоры с людьми иноземными... - Что видела, Марфутченок? Что говорят на Москве?.. Вести были дурные: случай с Миллезимо возмутил Немецкую слободу. Дипломаты и без того жаловались - месяцами не было аудиенций при дворе, Петр круглый год на охоте, в отъездах дальних, Долгорукие всем скопом своих сородичей заслонили от мира царственного отрока... А теперь посол венский, граф Франциск Вратислав, будет просить сатисфакции. Посланники выражали Остерману возмущение поступком Долгоруких. Но вице-канцлер уже загородился от них козырьком и стал говорить столь невнятно, что сам себя уже не понимал: - Поскольку его величество император цесарский благоволит к государю нашему, надлежащее удовлетворение при том, что граф Вратислав болен апоплексически, для нас весьма прискорбно, но его величество властен, как самодержец, отдавать любые указы, для чего и почту себя обязан... Великий канцлер Головкин в дела не вмешивался - давно уже политикой ведал Остерман, и многие пытались в тарабарщине его разгадать великий смысл и мудрость. Вратислав первым понял, что сатисфакции не будет, и вызвал посрамленного Миллезимо к себе. - Ваши дурацкие выстрелы, - сказал посол, - раздались кстати для Долгоруких. Свадьба состоится, но ваша голова никак не пролезет в жениховский венец... Все! Собирайтесь-ка в Вену... Перед сном к Миллезимо проникла сама княжна Екатерина Долгорукая. Со слабым стоном (куда и гордость ее девалась?) припала она к ногам красивого венца. - Умоляю, - шептала, - скорее увезите меня отсюда. Меня продают... Уедем, уедем... Я так буду любить вас! Но только не оставляйте меня здесь одну... - В уме ли вы? - оторопел Миллезимо. - Я облечен доверием его величества императора Карла; ссора наших дворов... Нет, нет! Умоляйте не меня, а своего отца! Княжна губу выпятила, блеснул ряд зубов - мелких. - Стыдитесь, сударь, - ясно выговорила она. - Княжна Долгорукая, презрев резоны чести и благородства, пришла к вам любви просить, как милости. |
