|
И желаю, дабы в экспедицию вашу попасть, тоже приять сан священнический... И в том убеждении Ломоносов расписку дал: ежели, мол, он показал на себя облыжно, то пусть будет "пострижен и сослан в жестокое подначалие в дальний монастырь". Кирилов в этой дылде холмогорской острый ум выявил, в Петербург о Ломоносове отписывал похвально: "...тем школьником по произведении его во священство буду доволен". Но... Камер-коллегия ту сказку проверила и по бумагам казенным вызнала, что Ломоносов такой же поповский сын, каков и дворянский... - Чего ж ты врешь? - сказал Ломоносову Кирилов. - То дворянин, то попович... А на поверку выходит - крестьянин ты! - Оно так, - сознался Ломоносов. - От простоты все... - Опять врешь, - сказал Кирилов. - Не прост ты... Был бы ты прост, так я бы тебя и не брал с собою. Ты остер достаточно. И весь карьер свой поломал. Взял бы я тебя в Оренбург, с годами ты бы в сан вошел архиерейский... Глядишь, кусок хлеба на себя и на семью имел бы к старости. А теперь не могу! Нехорошо, сын крестьянский, ты с вельмож вранья не списывай: честным будь... - А теперь меня куда? - спросил его Ломоносов. - Небось пороть будут, - посулил Кирилов. - Оно накладно... - задумался сын крестьянский. - А ты - вытерпи, всех порют! - посоветовал Кирилов. - Конешно.., пострадать можно... И, тяжело вздыхая, ушел. "Жаль", - думал Кирилов. И снова поплыл водою - до Казани. Теперь уже с пушками. Полки Пензенский и Вологодский сопровождали его. Кирилов на пушки глядел косо: он пушечного грома не жаловал, радушен был ко всему, что живет, что дышит, что прыгает, что летает, что колосится... Прекрасны холмы башкирские, золотом и серебром осыпало леса, тихо струились реки из хрусталя. Уфа жила уже обособленно, вся в помыслах прирубежных, набегов боясь. Здесь Кирилов за работу засел, и других к тому понуждал. Лошадей закупал табунами, магазины готовил, ланд-милицию создавал на манер казачий, перепись тептерям и башкирам учинил. И - кашлял, кашлял советник статский, бился грудью о край стола, кровь текла на бумаги важные, на "сказки" уфимские... Из окошка, на шлях глядящего, ему Индия мерещилась. - Пора гостей звать тамошних, - говорил, отдышавшись... Чуден был день над Уфой, когда сама Индия вошла в дом к нему. Первый гость индийский - Марвари Барайя шубы на лавки скинул, но прежде глянул - нет ли жучка какого на лавке, чтобы не раздавить тварь живую. Уселся он, ноги поджав, запах какой-то странный от себя излучая. Томно и нездешне струился на Кирилова свет его глаз - глубоких, как омуты... - Пусть, - велел Кирилов толмачу, - гость мой радостный о родине мне своей поведает... Усладительно звучал дребезжащий голос Марвари: - ..снегу и зимы никогда не бывает, такоже всякие цветы и травы никогда не увядают. Руд всяких и каменьев имеется довольство изрядное. Ягоды всякие родятся в год по дважды, орехи величиною кругом в три четверти аршина и более, лимонии в год по дважды ж, и протчие всякие овощи свежие, шелк хороший, подобно китайскому, однако ж его немного, а бумаги хлопчатой множество. Места зело теплые: жители ходят в платье, сделанном из бумаги хлопчатой... И долго еще, словно во сне, звучали неувядающие слова гостя индийского: "Кармадон, алмазы, гвоздика, лалы, орехи мускатные, инбирь белой и желтой, яхонты, кисеи и лавры..." Сколько об этих богатствах они с Соймоновым говорили! Еще там, возле печек, когда снега лежат по пояс. Кирилов ладонью лицо закрыл и заплакал беззвучно: "Только бы не помереть до сроку!. |
