|
., тебя, Алексей Михайлович! Быть тебе в вице-канцлерах! Черкасский поднял голову: его? Вице-канцлером? - Шутишь ли? - спросил весело, про хмель забыв. - Таково желание государыни нашей, - отвечал Головкин. Матюшкин (человек прямой) в угол сплюнул: - Будет вам стулья-то двигать, - заговорил огорченно. - России не станет легше от того, кто из вас на чье место сядет. Едино нам выгодно: свалить истукана самовластного... Кнут да дыба, языки резаны да ноздри рваны - вот чего России следует устрашаться! Мерцали узкие лезвия татарских глаз Юсупова. - А - народ? - спросил он. - Его не избыть. Он тоже вам не дрова какие-нибудь. Он тоже голос имеет... - Простолюдству нашему, - отвечал Голицын, - слабину дадим. Но сначала рознь надобно потушить среди нас. Не дай-то бог, ежели щука станет жрать щуку. Феофан только и ждет того. А если налетят на Русь немцы с Биреном подлым? Тогда мы, русские, на костях предков своих Руси величие воссоздавшие, в чужом холопстве запресмыкаемся! Фельдмаршал Трубецкой только отмахнулся: - С чего бы это? Мы от Гедимина свой корень ведем, и Анне Иоанновне знать о том должно . Неужто нас не оценит? Голицын задохнулся, рванул жабо на груди: - Не забывай, Иван Юрьич, что она двадцать лет в Курляндии просидела. Да ей за эти-то годы любой конюх из немцев стал дороже тебя, русского фельдмаршала! Помни, кто согрел ее ложе... - Верно! - подхватил Матюшкин. - Ты прав, Дмитрий Михайлыч: все мы - дети отечества, все мы плоть от плоти наследники Петрова царствования. Напрасно ты нас попрекал, что мы телегу на старую дорогу заворачиваем. Нет, не за старое мы держимся, в новое войти желаем. И боимся мы старого, видит бог, как боимся его... Оттого-то, может, и дрожит общенародье: как бы вы, господа верховные, не подмяли нас под себя! - На что мне слава да посты вышние? - душевно спросил его Голицын. - Старик я уже непритворный - помирать мне скоро, потому и спешу самого себя высказать... Идем же все вместе прямо к императрице. Фельдмаршал Иван Юрьич, оставь сердце на меня, не злобься. Следуем обще до покоев ея величества! Трубецкой, губу оттопырив, подумал и вскинулся из-за стола: - Ах, язви вас всех.., умники! Идем, татарин, с нами. Может, и правда - не понял я чего? *** А когда они покинули покои Анны Иоанновны, забегали по палатам Кремля скороходы, всюду спрашивая: - Обер-гофмаршала Левенвольде.., кто видел? Рейнгольд Левенвольде почуял опасное. Быстрым шагом (глаза - в пол) проследовал до императрицы. Анна была в слезах, и Рейнгольд, оторопев, спросил ее о причине слез. Императрица отвечала ему - почти зловеще: - Граф, зачем Остерман меня обманул? Левенвольде целовал пыльный низ платья Анны: - Быть не может того, Остерман так предан вам... - Не вы ли внушали мне, что верховные в раздоре с прочими? Но вот, только что сейчас, были здесь... Все! Без раздора! И постановили жестко: на места упалые по избранию ставить, а мне об иноземцах даже не упоминать. И закон российской не токмо над персонами частными, но и надо мною ставят. Подумай, Рейнгольд: мне, императрице русской, отныне общим законам надлежит подчиняться... Все постройки, возведенные Остерманом, вдруг затрещали, грозя рухнуть: Голицын заключил мир с авторами шляхетских проектов. Но под обломками погибнет и он - сам Левенвольде. - Гвардия! - слабо утешил он Анну. - Вы же полковница! Но рука Анны поднялась и опустилась. |
