|
.. А именно - об Артемии Волынском. Знаете, что клевещет на меня этот дерзкий, дурно воспитанный человек с замашками лесного разбойника? - Волынский таков и есть? - ужаснулся Корф. - Да, он еще страшнее... Этот ужасный человек говорит, что я протекаю темными каналами. И боюсь яркого света... Пишите, Корф, - заторопился вдруг Остерман, - пишите на Митаву! Пусть ваши рыцари Курляндии едут на Москву... Азии самой историей суждено потесниться перед германцами, так пусть это случится на столетие раньше срока. Корф отбросил перо: - Нет, барон. Пишите сами. Разве вы не знаете кондиций, которые оговаривают наше пребывание в России? Боюсь, как бы Азия не потеснила нас на столетие раньше срока... - Трусишка Корф, - сказал Остерман. - Это вы, глупые курляндцы, еще считаете себя государством. На самом же деле вы давно вписаны в пределы русские... Да, да! На правах губернии! Вот и пусть из Митавы (как из столицы губернии) срочно выезжает депутация, дабы поздравить Анну Иоанновну с восшествием на престол. Любой курляндский ландрат имеет на то право... Так чего ж вы испугались, Корф? - Кому писать? - спросил Корф. - Мне нужен сейчас Густав Левенвольде, который намного умнее своего красивого брата - Рейнгольда, и еще.., нужен Бирен, пусть ландраты прихватят его по дороге на Москву! - Вы играете головой Бирена, - намекнул Корф. - Играть головами - это моя давняя профессия. Но еще никто не подумал о моей голове... О боги, боги! - закатил глаза Остерман... И поскакал гонец. Пало под ним восемнадцать лошадей, пока он домчал до Митавы. Загнал их насмерть - так спешил! *** Под вечер явился изнеможенный Рейнгольд Левенвольде. - Все пропало, - сказал он. - Императрица устала и отказывается от поединка за власть самодержавную. - Вот и хорошо, - ответил Остерман, почти невозмутимый, а Левенвольде в изумлении вздернул брови. - Очень хорошо, - повторил Остерман, - ибо теперь я знаю точку зрения своей государыни. А теперь - подробности.., я жду, Рейнгольд! Подробности таковы были: Матюшкин дерзко заявил Анне, что пора заняться устройством государства в началах новых; общенародие, шляхетство и генералитет ей поднесут на днях проект, согласованный с кондициями, а ее дело - подписать его; Анне же, как императрице, дается два голоса в Совете - и этим (только этим) она и будет выделяться среди своих подданных... - Что ответила на это Анна? - зло крикнул Остерман. - Она.., заплакала! И вдруг случилось небывалое: из вороха подушек, размотав на себе груду косынок, Остерман вскочил на.., ноги! Паралича как не бывало. Жив, здоров, бодрехонек. И закричал - исступленно: - О, какими кровавыми слезами оплачут они свое минутное торжество! О, как я буду счастлив, когда услышу скрипы виселиц!.. Куда ты бежишь, негодяй! Левенвольде - уже в дверях: - Я не могу... Увольте меня. Нам, немцам, можно разъезжаться по домам. Мы лишние здесь отныне. Меня можно соблазнить блеском бриллиантов, но только не блеском топора в руках палача... Прощайте. Я отъезжаю на Митаву! - Ах, так?.. - "взъярился Остерман. - Но твой брат Густав скачет на Москву! То-то будет потеха, когда два братца нежно встретятся посреди России... Вернись и сядь. Еще не все потеряно. Левенвольде сел, и Остерман бесцеремонно распахнул на нем сверкающий кафтан: с шеи обер-гофмаршала свисали на шнурках кожаные кисеты (а в них - бриллианты). - Так мало? - удивился Остерман. |
