|
- Так мало? - удивился Остерман. - За все годы, что провели в спальнях, могли бы урожай собрать и больший... Вице-канцлер присел к столу и начал писать - быстро писал, решительно, почти без помарок, а при этом наказывал: - Это письмо завтра же вручишь императрице. В нем - все наши планы. Мы восстановим самодержавие России... А сейчас мне нужен раскол среди русских. Вот и пусть царица приблизит к себе князя Черкасского, чтобы он лично ей в руки передал свои прожекты. Пусть он сделает это публично! Остальное решат события, в которых мы бессильны, ибо они - стихия... - Остерман закончил писать и повернулся к Левенвольде. - А теперь иди прямо к фельдмаршалу Долгорукову и.., предай бедного Остермана! - Я никогда вас не предам, - вспыхнул Левенвольде. - И знаешь - почему? - спросил Остерман. - Ты просто побоишься... Ибо не я, а ты (ты!) послал гонца на Митаву, дабы предупредить депутатов с кондициями... Теперь исполни следующее: в месте глухом и ненаезженном надо снять на Москве отдельный дом. - Для кого, барон? - спросил Левенвольде. - Конечно, для... Бирена! А гвардии с ее кутилами, я понимаю, немало нужно денег, чтобы шуметь исправно. Я их выручу. Андрей Иванович раскрыл стол, и Левенвольде ахнул: все ящики бюро были битком набиты тяжелым золотом в червонцах. - Сколько брать? - спросил Левенвольде, завороженный. - Сколько сможешь унести... Так не смущайся же, бездельник и счастливчик Левенвольде: скорее суй сюда, в эту роскошь, свою жадную лапу! *** Анна Иоанновна с неудовольствием перечла письмо вице-канцлера. Конъюнктуры, опять конъюнктуры Остермана... А ей-то доколе мучиться? Присяга уже принесена. Не только престолу, который стал теперь простым седалищем, но и - отечеству, что лежит за окнами Кремля, словно навсегда погибнув в метельных замятях... В эти самые дни придворные услышали от нее слова: - Хочу обратно - на Митаву! Глава 11 Через щель в заборе, что косо ограждал мужицкие владенья, Эрнст Иоганн Бирен наблюдал таинственную жизнь России... Какая глушь и дичь его в пути застигла! Деревня та звалась - Опостыши, в ней он и застрял безнадежно. Пылили вьюги за околицей, а под вечер из-за лесов ползла такая тьма, такая тоска, страшно! И в убогом поставце дымила, треща, лучина. И пели за стеной бабы - русские... Влажные глаза жены-горбуньи глядели на него. - Эрнст, - молила она, - пока не поздно, уедем обратно. Я умру здесь, в безмолвии лесов, мне страшно за всех нас... Быстрее всех освоился Лейба Либман: ходил по деревне, уже начал болтать по-русски, выменивал у мужиков яйца, приносил с прогулок молоко и творог. - Какое здесь все жирное. Такого масла нет и на Митаве! Масло было желтое, как янтарь, яйца - с кулак, а молоко - в коричневых топленых пенках. Но кусок застревал в горле. - Уедем, - скулила Бенигна, - уедем, Эрнст... - Молчи, ведьма! - орал на нее Бирен. - В Москву нельзя, а на Митаве - разве жизнь? Провидение заслало нас в эту страну, чтобы мы запаслись терпением... Я знаю лучше вас Россию, в ней не только глухие деревни, но и сказочные дворцы! Он бросал хлеб и снова шел к забору. А там такая щель, что вся деревня - как на ладони. Вот мужик поросенка в мешке несет, бабы на реке порты полощут, катят под гору детишки на козлиных шкурах. |
