Государь вошёл стремительным шагом. Он был, как всегда, подтянут, тщательно выбрит, источал тонкий запах дорогого одеколона. И всё же Соколов отметил: «Николай Александрович постарел, даже осунулся. Военные заботы, недосыпание, тревоги, постоянные поездки по фронтам не проходят даром…»

— Здравствуйте, Аполлинарий Николаевич! — с величественной ласковостью произнёс Государь, протягивая для пожатия руку. Государь говорил негромко, но голос его был слышен отчётливо. — Знаю о ваших ратных подвигах. Вы — настоящий слуга престола, вы — гордость великой России.

— Я всего лишь исполняю свой долг, Ваше Величество!

— Давайте сядем за этот столик. Простите, что вынужден беспокоить вас… — Государь, как полчаса назад его супруга, замялся, не зная, как перейти к делу.

Соколов решил разрядить обстановку:

— Мой Государь, позвольте поздравить со славной победой — взятием Перемышля…

— Той победе уже три недели. Пора бы новые виктории отметить, да положение на фронтах складывается хуже ожиданий. — Помолчали. Государь вздохнул: — Спасая союзников, мы себя поставили в тяжёлую ситуацию. Но сейчас речь идёт о другом. — Государь подошёл к книжному шкафу, достал какой-то том, вынул из него два больших листа исписанной бумаги. Пристально посмотрел в глаза Соколова: — Всё, что вы сейчас узнаете, составляет государственную тайну. Я уверен в вашей осмотрительности и преданности. Вот, Аполлинарий Николаевич, прочитайте это… — Голос Государя задрожал. — И потом я все объясню…

На дорогой бумаге верже сиреневого цвета мелкими, аккуратными буковками было выведено:

«25 февраля/10 марта 1915 года.

Глогнитц, Нижняя Австрия.

Ваше Величество! Сознаю всю смелость своего поступка писать Вашему Императорскому Величеству, но только беспредельная любовь к Вам, Государь, и моему Отечеству побуждает меня это сделать, и умоляю Ваше Величество соблаговолить, прочесть эти нескладные, но вылившиеся из души строки.

В настоящее грустное время я, кажется, единственная русская, имеющая доступ к Вам, Ваше Величество, которая находится во враждебной нам стране, и к тому же ради пребывания здесь летом семьи моего племянника Скоропадского и анонимных доносов, что я скрываю русских шпионов, нахожусь в плену, т. е. не смею выходить из моего сада, — и ко мне сюда приехали трое — два немца и один австриец, все трое более или менее влиятельные люди, и просили меня, если возможно, донести Вашему Величеству, что теперь все в мире убедились в храбрости русских и что пока все воюющие стоят почти в одинаковом положении, не будете ли Вы, Государь, властитель величайшего царства в мире, не только царём победоносной рати, но и царём Мира.

У Вас у первого явилась мысль о международном мире, и по инициативе Вашего Величества созван был в Гааге мирный конгресс. Теперь одно Ваше могучее слово — и потоки, реки крови остановят своё ужасное течение.

Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против России, против русских: в Пруссии Император, армия, флот сознают храбрость и качества нашей армии, и в этих странах большая партия за мир, за прочный мир с Россией. Теперь всё гибнет: гибнут люди, гибнет богатство страны, гибнет торговля, гибнет благосостояние; а там и страшная жёлтая раса, против неё стена — одна Россия, имея во главе Вас, Государь. Одно Ваше слово, и Вы к Вашим многочисленным венцам прибавите венец бессмертия.

Я была совсем изумлена, когда мне всё это высказали. На моё возражение: «Что могу я?» — мне отвечали: «Теперь дипломатическим путем это невозможно, поэтому доведите вы до сведения русского Царя наш разговор, и тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному сказать слово, и, конечно, ему пойдут всячески навстречу».