Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул.
— Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьёмся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! — Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неёстественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:
Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять её считалось обязательным.
Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом:
— Граф, ты знаешь Эмилию Гершау?
Соколов спросил:
— Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора?
Он вспомнил, что его давняя подружка Вера Аркадьевна фон Лауниц, супруга крупного германского чиновника, при последней встрече в минувшем феврале, осведомила, что этот самый полковник Генрих Гершау якобы служит германской разведке. Соколов рапортом известил об этом начальника московской охранки Мартынова. Далее он этой историей не интересовался.
И вот теперь Распутин, попивая мадеру, задушевным голосом рассказывал:
— Да, эта самая Эмилия Гершау — урождённая москвичка, из богатого рода купцов Востроглазовых.
Соколов согласно кивнул:
— Да, встречал на приёмах, красивая женщина.
— Эмилия не женщина — розан цветущий! Такая аппетиктная, что слов нет. Пришла ко мне, слёзно просит: «Помогите, святой отец, мужа моего в Генеральный штаб перевести! Уж очень хочет мой Генрих карьер сделать, одолел меня просьбами: дескать, поклонись Григорию Ефимовичу! Ни в чём вам ради мужа не откажу». — Распутин завёл глазищи. — Как представлю её достоинства, так вот здесь, — ткнул себя пальцем в живот, — мурашки бегают. Пошёл я куда надо, везде отказ: «Хоть Генрих и не немец, а прибалтиец и на хорошем счету, да общественное мнение накалено против господ с иностранными фамилиями». Ну, кому — мнение, а мне — тьфу! Из кожи вылез, на той неделе у Сухомлинова перевод подписал. Нёсся в Москву, всё во мне огнём пылало — о свидании с Эмилией мечтал. Ох! — глубоко вздохнул, надолго замолчат.
Соколов с интересом подбодрил:
— И что дальше?
Распутин развёл руками, опрокинул со стола рюмку, вздохнул:
— А дальше — конфуз и сплошное недоразумение! Думаю: прибежит теперь ко мне красавица в «Метрополь», обрадую и такой карамболь закручу с ей — внизу люстры посыплются! Телефонирую. К аппарату Генрих подошёл. Объявляю: «Ну, полковник! Много сил и денег ты мне стоил, но перевел-таки тебя в генштаб». Отвечает: «По гроб жизни обязан! Куда прибыть за приказом?» — «Лично ты мне без интереса. Прикажи, полковник, чтобы Эмилия гнала в «Метрополь». Я там в «люксе» остановился. И побыстрее!» Засопел, засопел Генрих: «Эмилия какой день носу не кажет». «Как так?» — «Да убегла из дома. Поди, с кем роман закрутила!» Кумекаю: супруги своего добились и теперь хитрят, вокруг пальца меня обводят. А то ишь: «Убегла!» Ору в трубку: «Зачем врёшь, Генрих? Бога побойся! Накажет за враньё!» А он в ответ слезу в голосе пущает: «Клянусь, Григорий Ефимович, всеми святыми, нет её!» Ну, думаю, кажись, и вправду сбегла. Баба — она вообще дура, навроде воробья. А уж коли влюбится — так последнее разумение теряет.
Соколов полюбопытствовал:
— И что дальше?
Распутин продолжал:
— Интересуюсь: «Почему полиция плохо ищет?» — «Я не заявлял пока. |