Соколов полюбопытствовал:

— И что дальше?

Распутин продолжал:

— Интересуюсь: «Почему полиция плохо ищет?» — «Я не заявлял пока. К Маршалку в сыск не еду, потому как стыдно. Дело деликатное, сраму не оберёшься! Подожду малость. Коварная изменщица! За что такой позор? Эмилия растоптала мою честь. Руки на себя наложу! Или, хуже того, отправлюсь на передовую, сложу за царя и Отечество буйную головушку!» Я, понимаешь, расстроился. Чего ради, думаю, унижался, просил за Генриха? Чтоб он лопнул! А Генрих уже сам себя утешает: «Авось набегается, набегается и вернётся домой! Прощу её, так и быть».

— Стало быть, сильно переживает?

Распутин пожевал бороду, задумчиво протянул:

— Вроде бы и тоскует, а печали настоящей нет… Говорит много. И потом: коли жена исчезла, как же столько дней в полицию не заявлять? А то ишь — совестно, дескать, ему!

— Да, подозрительно! — согласился сыщик.

Распутин взволнованно продолжал:

— В том-то и вся штука! А мысль занозой сидит: дело-то я сделал, а Эмилия благодарить, как уговаривались, не желает?

— И что ты придумал?

— А что, ежели дождаться, когда уйдёт Генрих на службу да и зайти в дом? Только боюсь, служанка на порог не пустит. Скажет: «Господ нету!» — и дверь перед носом захлопнет. А если ты, граф, спросишь, может, тебя и впустит? Ты лицо государственное. Расспроси служанку, она тебе всё выложит, а? Может, Бог даст, самою Эмилию увидишь, посрами её, дескать, обманывать большой грех.

Соколов съел редиску, отправил в рот ложку икры, подумал и решительно произнёс:

— Так не делается! Служанка ничего не скажет. На твоём месте я устроил бы за домом слежку, вот всё сразу и прояснится.

Распутин обрадовался:

— Славно! Последить — всё равно что в душу заглянуть: всё тайное наружу выпрет. Кому из топтунов деньги дать?

— Тем, которые приставлены к тебе, Григорий Ефимович.

— Не, это моя охрана! Видал, как они под микитки поручика подхватили?

— За двести рублей филёры неделю будут пасти дом твоей возлюбленной — круглые сутки. И потребуй с них ежедневные рапортички — отчёт наблюдений.

— Так и сделаю, хоть терпежа во мне нынче нет! Сегодня же ночью позвоню градоначальнику Адрианову, прикажу, пусть насчёт филёров распорядится. Эх, жизнь моя горькая, любовь безответная… — Распутин тяжело опустил голову на руки, по его щекам потекли крупные слёзы. — Нет, граф, ты печаль мою ощущать не можешь! Оченно на сердце тяжко…

В этот момент раздались весёлые крики. Из дальних дверей хороводом по залу двигались цыгане.

Старший с гитарой, Николай, изображая необыкновенную радость, словно выиграл сто тысяч по военному пятипроцентному займу, низко поклонился Соколову, затем обнялся с Распутиным. Распутин стал с молодыми цыганками целоваться в губы, после чего каждой засунул в лиф ассигнацию.

Цыгане весело грянули:

И вдруг Распутин выскочил из-за стола, с диким восторгом вскрикнул:

— Ах, люлю-люлю малина!

И он пошёл вприсядку, с небывалой страстью выделывая затейливые коленца, выбрасывая ноги, ритмично хлопая ладонями по голенищам.

Зинаида, желая угодить Распутину, присоединилась к пляске.

Горький, Скиталец и другие встали в круг, хлопая в ладоши.

Соколов подумал: «До чего же переменчив русский характер!»

Наплясавшись, вновь уселись за стол. Выпили, закусили анчоусами с горячей картошкой.