Значит, оно стоило больше, чем мы предполагали? Внезапная мысль загорелась у меня в мозгу; надбавки приближались к назначенному Лонггерстом пределу в пять тысяч; еще минута — и было бы слишком поздно. Вырвав листок из моего альбома и вдохновляемый, полагаю, тщеславием по поводу своей наблюдательности и догадливости, я принял безумное решение.

«Если вы пойдете выше, — написал я, — я рискую всем, что у меня есть».

Джим прочел и оглянулся на меня с изумлением; затем его глаза просветлели и, повернувшись к аукционисту, он надбавил:

— Пять тысяч сто долларов.

— И пятьдесят, — монотонно повторил Беллэрс.

Пинкертон написал на листке: «Что бы это моглобыть!», а я ответил, тоже на бумаге: «Не могу себе представить, но что-то есть. Обратите внимание на Беллэрса; он пойдет до десяти тысяч, вот увидите».

И он действительно пошел, а мы подняли выше. Задолго до этого распространился слух о грандиозной баталии. Нас окружила толпа удивленных зрителей. Когда Пинкертон предложил десять тысяч (крайняя цена груза, если бы даже он был доставлен невредимым в Сан-Франциско), а Беллэрс, осклабясь во весь рот от удовольствия сознавать себя центром общего внимания, бросил свой ответ: «и пятьдесят», удивление превратилось в волнение.

— Десять тысяч сто, — сказал Джим, и, говоря это, сделал внезапный жест рукой; лицо его изменилось, и я понял, что он догадался или воображает, что догадался, о тайне. Когда он снова стал писать в записной книжке, рука его подпрыгивала, как у телеграфиста.

— Китайский корабль, — писал он, и прибавил крупными, неровными буквами с сильным росчерком: «Опиум»!

«Конечно, — подумал я, — в этом, должно быть, и секрет».

Я знал, что вряд ли хоть одно судно уходит из китайского порта, не припрятав где-нибудь под переборкой или в каком-нибудь тайнике, прикрытом брусьями, запас этого ценного зелья. Без сомнения, подобное же сокровище имелось и на «Летучем Облачке». Чего оно стоило? Мы не знали; мы играли втемную. Но Трент и Беллэрс знали, и нам оставалось только следить за ними и делать заключения.

К этому времени ни Пинкертон, ни я не были в нормальном состоянии. Пинкертон был вне себя, глаза его горели, как лампы; я весь трясся. Когда дошло до пятнадцати тысяч, мы, вероятно, представляли на взгляд постороннего более жалкие фигуры, чем сам Беллэрс. Но мы не останавливались, и толпа следила за нами — то в безмолвии, то внезапно начиная перешептываться.

Добрались до семнадцати тысяч, когда Дуглас Б. Лонггерст, протискавшись сквозь толпу, стоявшую против нас, несколько раз многозначительно покачал головой, глядя на Джима. Джим ответил запиской, состоявшей из двух слов: «Мой риск!», прочитав которую, великий человек предостерегающе помахал пальцем и ушел — как мне показалось, не без сожаления.

Хотя мистер Лонггерст ничего не знал о Беллэрсе, но темный законник, по-видимому, знал все, что нужно, о патроне покупателей разбитых судов. Он, очевидно, ждал его вмешательства в борьбу, и с явным удивлением и разочарованием отнесся к его уходу и продолжению наддач. — «Э,— подумал он, должно быть, — так мне не с кликой приходится воевать». И решил продолжать игру.

— Восемнадцать тысяч, — сказал он.

— И пятьдесят, — ответил Джим, перенимая тактику своего противника.

— Двадцать тысяч, — объявил Беллэрс.

— И пятьдесят, — повторил Джим с легкой нервической дрожью.

Затем, точно по молчаливому соглашению, они вернулись к прежнему темпу — только теперь Беллэрс набавлял по сто, а Джим по пятидесяти.