оставлять человека на улице.

     - Пускай лежит, - отзывается второй. - Ему место в морге.

     - Нет, все-таки его надо забрать, -  решает  после  паузы  первый.  -

Отнесите его вниз и постарайтесь залатать.

     - Как скажете, мистер Дрейк, - соглашается второй.

     Не знаю, что такое это "вниз", но  чувствую,  как  сильные  руки  без

особого усилия берут меня в охапку, точно вязанку дров, и  куда-то  несут.

Только дрова бесчувственны, а я от тряски снова теряю  сознание  в  грубом

объятии незнакомца.

     Дальнейшие мои ощущения представляют собой некое чередование мрака  и

света, причем минуты мрака куда желаннее: они несут забвение, в  то  время

как минуты света полны жгучей боли. Боль  эта,  по-видимому,  целебная,  я

чувствую, как кто-то промывает мне раны  и  накладывает  повязки,  но  все

равно это боль.

     Когда я окончательно прихожу в себя, уже стоит день. Не  знаю,  какой

именно, но день, потому что сквозь окошечко под потолком в комнату  падает

широкий сноп света,  совсем  как  свет  проекционного  аппарата  в  темном

кинозале. Правда, помещение  мало  похоже  на  кинозал,  если  не  считать

полумрака. Скорее его можно принять за кладовку.  Почти  всю  ее  занимает

пружинный матрац, на котором я лежу, и двое людей, склонившихся надо мной.

     Эта пара не похожа на братьев милосердия.  Более  того,  вид  у  них,

особенно если смотреть снизу с матраца, прямо-таки угрожающий. Они разного

роста, но одинаково плечисты, у них одинаково низкие лбы и мощные челюсти,

а две пары маленьких темных глаз смотрят на  меня  с  одинаковым  холодным

любопытством.

     - Кажется, выплыл из ваксы, - констатирует тот, что повыше.

     - Значит, хватит ему валяться, - отзывается тот, что пониже. - Не  то

слишком разжиреет.

     - Пускай жиреет, Боб, - великодушно заявляет высокий.  -  Как  бы  ни

разжирел, все равно ненадолго.

     -  Нет,  при  таком  режиме  он  и  вовсе  обленится,   -   возражает

приземистый.

     Они еще немного спорят, поднимать меня с постели или дать  разжиреть,

но голоса их слабеют, и я опять погружаюсь в темноту и забвение, или,  как

здесь выражаются, в ваксу.

     Когда я вновь прихожу  в  себя,  на  улице  опять  стоит  день,  хоть

непонятно, какой - тот самый или следующий. Наверное, все-таки  следующий,

потому что я уже могу открыть оба глаза, и боль утихла. Я один, и это тоже

приятно. На полу рядом с матрацем стоит бутылка молока, оно  помогает  мне

утолить и голод, и жажду, после чего я машинальным жестом курильщика  лезу

в карман пиджака, брошенного в изголовье, и только тут  вспоминаю,  что  у

меня нет не только сигарет, но и паспорта.

     "У нас здесь есть посольство", - не без гордости  заявлял  я  недавно

одной  особе.  Совершенно  верно,  посольство  есть.  Но  я  для  него  не

существую. Я должен действовать сам - как  могу,  насколько  могу  и  пока

могу.