могу. На случай провала или смертельной опасности  у  меня  есть  лазейка,

одна-единственная. Если, конечно, я смогу вовремя до нее добраться.

     А если и доберусь, так что? Вернусь домой и скажу: я  отступил.  Меня

как следует вздули, и я спасовал. У меня стащили паспорт, и я спасовал.

     Дверь кладовки, которая служит мне больничной  палатой,  пронзительно

скрипит. На пороге появляется рослый Ал.

     -  А,  вы  изволили  открыть  глазки?  В  таком  случае   благоволите

подняться, сэр. Если вы поклонник чистоты, можете ополоснуться, умывальник

в коридоре. И поживее, вас ждет шеф.

     Я пробую встать и, к  своему  удивлению,  действительно  выпрямляюсь,

хотя и не без труда. Это уже успех. Темный коридор  слабо  освещен  мутной

лампочкой, а над умывальником висит треснутое зеркало, и в этом неуместном

предмете роскоши видна моя физиономия. Самое  главное,  что  я  могу  себя

узнать, и это еще один успех, тем более что паспорта у меня нет и сравнить

изображение в зеркале не с чем. Я узнаю себя в основном по носу:  каким-то

чудом он почти не пострадал, хотя нос - наиболее уязвимое место; остальная

часть картины состоит из ссадин, синяков и опухолей.  Тяжелых  повреждений

не наблюдается.

     Вероятно, то же можно сказать и о других  частях  тела,  несмотря  на

ощутимые боли. Раз руки слушаются и  ноги  держат,  значит,  еще  поживем.

Ободренный этой мыслью, я ополаскиваю лицо, вытираюсь тряпкой, висящей  на

гвозде рядом с умывальником, и в сопровождении рослого  детины  поднимаюсь

по бетонной лестнице.

     - Продолжайте в том же духе, - приказывает Ал, когда  я  нерешительно

останавливаюсь на площадке первого этажа.

     Я поднимаюсь на второй этаж.

     - Стойте здесь! Ждите!

     В узкой прихожей, освещенной старинной бронзовой люстрой,  всего  две

двери. Ал приоткрывает одну из них, просовывает  голову  внутрь  и  что-то

говорит. Потом распахивает дверь пошире и бросает мне:

     - Входите!

     Я вступаю в обширное помещение, уют которого не вяжется с  убожеством

лестницы и прихожей. Тяжелая викторианская мебель, диван и кресла,  обитые

плюшем табачного цвета, шелковые обои им в тон, огромный персидский  ковер

и прочее в этом роде. Однако  меня  интересуют  не  детали  обстановки,  а

хозяин кабинета, который стоит  возле  мраморного  камина,  где  пламенеют

куски искусственного угля, - скучная пластмассовая имитация,  подсвеченная

изнутри обыкновенной лампочкой.

     Камин служит прекрасным дополнением к стоящему возле господину,  или,

если угодно, тот сам служит счастливым дополнением к  камину.  Его  голова

пылает жаром: рыжие со ржавчиной кудри, в которых  белые  нити,  рыжие  со

ржавчиной лохматые бакенбарды и красное лицо, в середине  которого  кто-то

приклеил небольшой, но уж вовсе алый уголек носа. На фоне  этого  знойного

пейзажа резко  выделяются  холодной  голубизной  небольшие  живые  глазки,

которые испытующе ощупывают меня.