– А как же «тот» товарищ? – Линьков тоже указал вперед и вверх.

– А мы с ним на этом деле разошлись, как в море корабли. На его мировой линии брусок в прошлом имеет надпись, потому что данный товарищ в будущем эту надпись сделал; на нашей – брусок надписи не имеет, потому что мы ее в соответствующее время не сделали.

Разумеется, это была всего лишь рабочая гипотеза, но что еще я мог ему предложить? Проверить эту гипотезу было невозможно – для этого пришлось бы отправляться в прошлое…

Линьков задумчиво покачал головой.

– Не могу сказать, что все это мне очень понятно, – заявил он.

Мне и самому было не очень понятно; единственное утешение состояло в том, что такие эксперименты без особой надобности не производятся. А особой надобности в них пока не имелось.

– А вы сами‑то не ощущаете никакого завихрения в мозгах от всех этих изменяющихся времен? – спросил Линьков. – Отклонения от нормы не наблюдаются? Потом еще вспышки эти непрерывные…

– У хронофизика нервы должны быть железные, – гордо заявил я. – И даже стальные. Нам завихрения ни к чему, нам работать надо!

Я и в самом деле работал так, словно нервы у меня были стальные: уже в обычном, хорошем ритме устанавливал брусок, фиксировал поле, производил переход, выжидал, освобождал камеру, брал данные со сканографа – и опять: устанавливал, фиксировал, производил…

– Ну закончите вы эксперимент, а дальше что? – спросил Линьков.

– Ничего особенного. Данные я передам на ЭВМ, пускай она сама ищет зависимости: за что же мы ее поим и кормим током, мощности на нее тратим, как говорит наш завхоз. А завтра за следующий слой возьмусь.

– И так каждый день?

– Обязательно. Как минимум от звонка до звонка, а то и позже. В целом ряде случаев именно и позже. И так всю неделю. Самый приятный день – воскресенье: работай хоть до двенадцати ночи, никто не помешает.

– Никого в институте нет?

– Почему – нет? Сколько угодно есть. Но считается, что никого нет, поскольку день нерабочий. Поэтому никто друг к другу не ходит и никто друг друга не отвлекает. К тому же буфет закрыт, столовая тоже, питание берется из дому и поглощается прямо на рабочем месте: опять‑таки экономия времени…

– Я вот что хотел вас спросить, – Линьков все посматривал на камеру. – А не бывало такого, чтобы к вам в камеру сваливалось что‑нибудь… оттуда?

Я покачал головой.

– Пока не бывало. От самих себя приветы получали – это было. Придешь утром, а он лежит, голубчик. Вынешь его, инвентарный номер запишешь, отдашь завхозу. Потом опять работаешь с бруском, работаешь, вдруг он – хлоп! – и провалится. Ну, остается только зафиксировать: так, мол, и так, полученный такого‑то и такого‑то из будущего времени брусок отправлен такого‑то и такого‑то для получения в вышеозначенном. А по‑настоящему «оттуда» мы еще ничего не получали, и это нас даже удивляет иногда.

– А это не слишком однообразно? – Линьков замялся. – Я хочу сказать: не может ли все это в один прекрасный день надоесть? Знаете, так, чтобы захотелось чего‑то экстраординарного, внепланового?

Ах, вон что: он хочет выяснить, не пришла ли некоему хронофизику блажь в голову просто от однообразной работы, от скуки! Наивно, товарищ Линьков, чересчур уж наивно! Физик из вас, может, получился бы хороший, а вот юрист… И вообще зря я с ним так разболтался! Если ему нужен гид, так чего мы тут стоим?

– Пока ничего такого у нас не наблюдалось, – мрачно сказал я.

– Я говорю не об этом случае, – медленно сказал Линьков, – не о смерти Левицкого.