не в силах помочь тебе. Как на допросе. Как  в  лагере.  Как  да  страшной

крутой лестнице из каменоломни. Камень,  который  ты  несешь  на  согнутой

спине, непосильно тяжел,  но,  если  ты  упадешь  под  этой  тяжестью,  ты

погибнешь сам и вдобавок столкнешь в  пропасть  других  -  тех,  кто  идет

следом за тобой. Держись, тебе нельзя падать... Еще шаг, и еще шаг, и еще,

и так без конца, под неумолимо палящим солнцем или под ледяным ветром..."

   И все же это не то. Мускулы могут в конечном счете подчиниться воле.  А

любовь? Разве  она  зависит  от  воли,  от  добрых,  от  самых  прекрасных

намерений?

   Любовь... В спорах с Робером - а мы часто спорили за  последний  месяц,

когда Робер вернулся из Америки, - я всегда  утверждал,  что  это  и  есть

самая прочная и надежная защита, что разум  не  может  спасти  мир,  разум

сейчас поставил мир перед угрозой гибели и не в силах отвести эту  угрозу.

Только любовь, дружба, извечные, простые чувства,  которые  естественно  и

крепко  соединяют  людей  и  дают  им  силу  жить,  -  только  они   могут

противостоять гибели и хаосу.

   - Всеобщая дружба? Всеобщая любовь? - сардонически улыбаясь,  спрашивал

Робер. - Оно бы, может, и неплохо, но ведь  ты  не  об  этом  думаешь.  Ты

просто маскируешь словами свое  дезертирство  с  поля  боя.  Пускай,  мол,

человечество устраивается, как знает, а мне - лишь бы семья хорошая  была.

Поразительно, как ты с твоим талантом и с твоей  душой  после  всего,  что

пережито  нами,  мог  скатиться  в  мещанское  болото,  стать   шкурником,

эгоистом, самодовольным обывателем!

   Робер знал, что не прав, когда говорил мне все это. Он хорошо  понимал,

что  я  ненавижу  мещан  не  меньше,  чем  он  сам.  А  уж  что   касается

самодовольства... Но он опять, как всегда, как в лагере, добивался, чтоб я

шел его путем, а не каким-либо иным... А я и сейчас не знаю, правильно  ли

я поступал, когда вопреки самому себе делал то, чего хотел он. Может быть,

я  должен  был  искать  свое...  Впрочем,  что  я  тогда  знал!  Когда  мы

встретились, мне было двадцать семь лет, а Роберу -  двадцать  три,  но  в

нашем союзе старшим и более сильным был он. Это Робер организовал побег из

эшелона;  это  он  был  одним  из  самых  смелых,  находчивых,  энергичных

работников подпольной организации там,  в  филиале  Маутхаузена,  куда  мы

попали после гестапо. Из-за него и я стал  смелее,  активней  -  вероятно,

лучше и честней. Но все, что я делал в лагерях, было из-за  Робера  и  для

Робера. А теперь он и это считает моим недостатком...  Конечно,  со  своей

точки зрения он прав, я его понимаю.

   "Пожалуй, напрасно он так  много  об  этом  думает...  И  главное,  так

волнуется... Все, оказывается, гораздо сложней, чем я думал... А  впрочем,

чего же можно было ждать?"

   Воспоминания.