они отошли от меня, у нее был Шарль, у него - Франсуаза, а я остался один,

совсем один. И это было невыносимо страшно и тяжело, я не мог один.

   Да, в лагере не было одиночества, потому что там был Робер. Если б я не

встретился с Робером, все пошло бы  иначе  в  моей  жизни,  совсем  иначе.

Вероятней всего, я еще тогда, в первые месяцы плена, сошел бы  с  ума  или

покончил самоубийством - так терзала меня разлука с Валери, так  тревожило

ее  непонятное  молчание.  А  если  б  я  и  остался  в  живых,   то   мои

телепатические способности не проявились бы так ярко. Самое большее -  мне

иногда удавалось бы видеть Валери:  с  этого  ведь  началось,  этим  бы  и

кончилось.

   У меня эти способности были с детства, только проявлялись очень  редко.

Я, например, сразу узнал, когда умерла мать в больнице. Это было утром,  я

стоял у стола и жевал холодную картофелину, оставшуюся от ужина: лень было

готовить завтрак. И вдруг меня будто ледяным ветром обдало, и я понял, что

мать умерла, - не знаю почему, но понял сразу  и  не  ошибся.  Года  через

четыре я напугал Женевьеву - готовил уроки  и  вдруг  вскочил  и  крикнул:

"Боже! Отца машина задавила!" Я даже видел  вывеску  бакалейщика  на  углу

улицы, где это произошло, видел усатого шофера грузовика. Отец тогда долго

лежал в больнице...

   А с Робером у меня все началось чуть ли не с первого взгляда. Я стоял у

дверей барака. Высокий смуглый юноша  в  форме  пехотинца  почти  пробежал

мимо, перепрыгивая через свинцовые, рябые от ветра лужи. И вдруг он  резко

остановился, повернулся ко мне. С минуту мы молча глядели друг на друга.

   - Как тебя зовут? - спросил он наконец. - Я Робер Мерсеро.

   - Я Клод Лефевр, - сказал я, не сводя с него глаз.

   Мы, конечно, могли и раньше встретиться.  Оба  коренные  парижане,  оба

медики. И возможно, все было бы примерно так же: ощущение прочной духовной

связи, родства душ... Но в условиях лагеря все это приобрело обостренную и

странную форму. Робер уверял меня,  что  тогда,  при  первой  встрече,  он

остановился лишь потому, что  его  поразил  мой  напряженный  взгляд,  мои

глаза. Кто знает, может,  это  так  и  есть.  Активной  стороной  в  нашей

лагерной дружбе действительно был я. Активной или пассивной  -  это  уж  с

какой точки зрения смотреть. Просто мне  эта  дружба  была  необходима,  а

Робера она поначалу тяготила, хоть он и любил меня. Потом, в гестапо  и  в

концлагере, он иначе относился к нашей мысленной  связи  и  даже  научился

извлекать практическую пользу из моих способностей, но вначале... Ну,  это

понятно: разве легко ощущать, что в любую минуту  кто-то,  пусть  и  очень

дорогой тебе человек, может узнать, о чем ты думаешь,  или  увидеть  тебя,

когда ты не подозреваешь об этом. В лагере это не  так  неприятно,  как  в

обычной жизни, ведь в лагере ты никогда не  бываешь  наедине  с  собой,  и

мысли как-то  проще,  конкретней,  приземленной,  но  все  же...  Робер  о

телепатии кое-что слыхал раньше, но, как и большинство людей, не  придавал

этим разговорам никакого значения.