странно перемешиваются у меня чувства: тогдашняя детская обида, боль, гнев

- и теперешняя спокойная печаль...

   Когда я сказал, что умру,  и  убежал,  отец  догнал  меня  внизу  улицы

Лозена, сунул мне в карман деньги, дал шоколадку. Я так плакал, что ничего

не соображал. Я и не заметил, как он дал мне деньги, только дома их нашел,

и шоколадку тоже. И что мама заболела, так и не  смог  сказать,  слезы  не

давали. Насколько помню, я очень редко плакал в детстве, но в этот день  и

еще три года спустя, когда умерла мать, слезы у меня сами лились, и  я  не

мог их удержать.

   Я не слышал, что говорил отец. Мама спрашивала, я  сказал:  "Ничего  не

говорил!" А сейчас я вижу, что он проводил меня до площади, которая теперь

названа именем полковника Фабьена, купил билет в метро - оттуда шла  линия

к площади Терн, мы с мамой жили на улице Понселе. И он все время  говорил,

очень тихо и печально:

   - Малыш, не надо так плакать, право, не надо. Вот вырастешь -  поймешь,

почему так получилось. А мне сейчас домой идти, ну, просто ни к  чему,  уж

ты поверь. Мы с твоей матерью обо всем уже  поговорили,  что  ж  заново-то

волынку начинать. Она не понимает, я ж тебе говорю, ей хоть неделю  подряд

толкуй - не понимает, и все тут. И про Женевьеву тоже  неправильно  совсем

говорит - будто я на ее кабачок  польстился.  Ты  этому  не  верь,  сынок,

слышишь? Женевьева - баба душевная и горя хлебнула вдоволь. Мужа у нее  на

фронте убили в пятнадцатом году. Женевьева, знаешь, две недели не отходила

от него, когда он умирал в лазарете, - это ведь подумать только,  чего  ей

стоило пробиться туда, почти к самой передовой... А потом, когда он  умер,

Женевьева там осталась до самого конца войны, сиделкой работала... Она все

понимает, вот в чем дело... Я уж лучше с ней буду, сынок. А тебя я никогда

не оставлю, мы помогать тебе будем... Женевьева, она  ведь  добрая,  очень

добрая, право...

   "Что он видит? Почему так волнуется?.. Нет, я  что-то  ничего  не  могу

уловить... Попробуем сделать перерыв..."

   Я спал? Который час? Впрочем, это неважно. Который час, который день...

будто не все равно... Где отец? Мне кажется, что я его давно не видел...

   Они все в гостиной - и отец, и Натали, и Марк. Я молча стою на  пороге.

Они меня не замечают. Отец читает журнал, то и дело  поправляя  сползающие

очки. Марк, полулежа в кресле, уткнулся в какую-то толстую  книгу,  Натали

облокотилась на подоконник и смотрит в окно... Как ей не страшно  смотреть

вот так, прямо в это пыльное стекло? Или она  не  понимает,  что  пыль  на

стекле радиоактивная, что там, за стеклом, смерть, невидимая и неумолимая?

Что только моя воля, моя любовь мешают ей проникнуть внутрь дома  и  убить

всех нас?

   Я смотрю на Натали,  и  сердце  у  меня  сжимается.  Какая  она  худая,

хрупкая, бледная, какое у нее бесконечно усталое лицо...  и  эти  короткие

густые волосы, только начавшие отрастать  после  того...  после  апреля...

Если б все шло нормально, Натали выздоровела бы, а теперь... Она и  всегда

была тоненькой, как  хлыстик,  но  сколько  в  ней  было  жизни,  веселья,

энергии, пока не появился этот проклятый Жиль!.