этого утра, последнего утра перед войной... Все-таки почему  мне  кажется,

что я был у Робера? Ведь я же не ездил в Париж...

   "Поищем какой-нибудь участок. Надо бы отдохнуть, так нельзя, все  может

плохо кончиться..."

   Что это? Как причудливо перескакивают мои мысли! И опять - какое  яркое

воспоминание...

   Узкая, крутая уличка Лозена в Бельвилле, серый, пасмурный день, холодно

- мне холодно, я в изношенной куртке, слишком короткой, синие руки  нелепо

торчат из рукавов. Я стучу зубами,  но  не  от  холода,  я  его  почти  не

замечаю, а от волнения, от горя и недетской тоски. Я стою на пороге бистро

"Под золотым орлом", а вокруг, напирая на меня, толпятся какие-то люди,  я

их совсем не знаю, да и почти не вижу, мне не до них. Я вижу одного  отца,

и то сквозь туман слез, его  лицо  расплывается  и  дробится,  я  отчаянно

кричу, обращаясь к этому далекому, смутно видимому лицу: "Папа, ну я  тебя

прошу, идем домой! Я тебя очень прошу! Я  без  тебя  не  могу  вернуться!"

Кто-то сочувственно и насмешливо басит: "Вот разоряется малец, даже  сопли

пустил!" Я машинально вытираю нос рукавом куртки и снова кричу: "Папа, ну,

папа!" Мое плечо упирается в чей-то мягкий дряблый живот; вдруг этот живот

начинается бурно колыхаться, и над моей головой раздается визгливый  крик:

"Негодяй, иди домой, что ты ребенка мучаешь!" Я запрокидываю голову и вижу

отвисший прыгающий подбородок, широко разинутый щербатый  рот,  обмазанный

по краям ярко-красной  помадой,  соломенно-желтые  пряди  волос,  торчащие

из-под залихватской сиреневой шляпки, и мне становится страшно и противно.

"Папа, - говорю я совсем тихо, и он, конечно, не слышит меня в этом шуме и

гаме, - папа... я... тогда я лучше умру..." И мне вправду хочется  умереть

- так все тяжело, и я даже не успел  сказать,  что  мама  заболела,  очень

заболела, и я с ней один и не знаю, что делать,  и  теперь  этого  уже  не

скажешь, все шумят и кричат, а ведь я совсем не хотел устраивать скандала,

я только хотел, чтобы отец пошел со мной и помог маме, но когда  я  увидел

его лицо, то потерял голову от страха и горя и начал кричать. Еще с порога

я увидел отца рядом с Женевьевой за  стойкой  и  вдруг  понял:  он  совсем

чужой. Он не сердился ничуть, он приветливо улыбнулся мне, но я понял, что

ему совсем не до меня, а так никогда еще не было, и до этой минуты я никак

не мог понять, что отец бросил нас с мамой, что он совсем ушел от  нас,  а

теперь я все понял и ничего  не  мог  с  собой  поделать,  так  мне  стало

больно...

   Эту сцену я не любил вспоминать, но всегда помнил -  конечно,  в  общих

чертах, довольно смутно, мне ведь тогда и семи не было. Я, например, почти

сразу потерял из виду Женевьеву и вообще толком не разглядел ее:  высокая,

худая, волосы рыжие, а лицо... Мне было не до ее лица, я на  отца  глядел:

какой он ласковый, молодой, веселый - и совсем чужой мне. А теперь я вижу,

что Женевьева все время так и стояла за стойкой, не шевелясь, и лицо у нее

было хорошее и грустное, и она смотрела то на  отца,  то  на  меня...  Как

странно перемешиваются у меня чувства: тогдашняя детская обида, боль, гнев

- и теперешняя спокойная печаль.