сможем выдержать мы оба?..  Теперь  попробуем  включить  ток...  Это  даст

передышку... если только... Ну, тут уж приходится  действовать  наудачу...

Будем искать..."

   Боже, почему я вдруг вспомнил эту встречу с  отцом?  Я  ее  даже  и  не

помнил в общем. А теперь вижу все так ясно, будто мне снова шесть лет и мы

сидим с отцом на скамейке в парке Монсо. Вот странно, я впервые вижу,  что

отец сидит, неловко вытянув правую ногу, и опирается  на  тросточку,  -  а

ведь верно, он  после  войны  не  сразу  вернулся  домой,  долго  лежал  в

лазарете. С ногой было неладно и с легкими, кровохарканье не унималось.  Я

все это знал со слов матери. А сейчас вижу...

   Яркое весеннее солнце, удивительно яркое, даже глаза слепит, но от него

весело. Деревья и кусты в легкой желтоватой дымке. Над нашей  скамейкой  -

старый каштан; я оборачиваюсь и  вижу,  что  почки  уже  лопнули,  от  них

остались клейкие коричневые чешуйки, а листья, очень  яркие,  глянцевитые,

еще не развернулись и похожи на маленькие сморщенные лапки.  Я  все  время

верчусь и болтаю ногами. Башмаки у меня стоптанные, на правом - аккуратная

маленькая заплатка, закрашенная чернилами. Это мама красила вчера вечером.

Отец тоже смотрит на мои башмаки и не то вздыхает, не то кашляет.  Лицо  у

него землистое, усталое. Странно, я даже не помнил, чтоб он носил усы.  Ах

да, на свадебной фотографии, но там  -  маленькие,  аккуратные,  а  эти  -

большие, некрасивые и вниз свисают. Но я  сейчас  же  перевожу  взгляд  на

аллею. Там движется что-то непонятное: половина человека. Это страшно.  Я,

наверное, не Хотел этого помнить, а сейчас я чувствую, как мне было  жутко

тогда. Бледное, измученное  яйцо  запрокинуто,  глаза  жмурятся  от  ярких

лучей, рот растянут в гримасе  усталости,  и  кажется,  что  он  беззвучно

хохочет.

   - Папа, почему он смеется? - с трудом выговариваю я.

   - Он не смеется, что ты... - Отец тяжело встает со скамьи, опираясь  на

палку, и подходит к калеке. - Закуривай, - говорит он и протягивает  пачку

сигарет. - Где это тебя?

   - На Сомме, летом шестнадцатого года. Высота восемьдесят, не слыхал?  -

хрипло отвечает тот. - Снаряд. Я один в живых остался из всего  взвода,  а

уж лучше бы...

   Мне страшно, что отец с ним разговаривает. Я осторожно сзади подбираюсь

к отцу и тяну его за рукав.

   - Идем! - шепчу я.

   - Твой? - равнодушно  спрашивает  человек.  -  А  меня,  конечно,  жена

вытурила: на что я ей такой! С  другим  снюхалась,  пока  я  по  лазаретам

валялся. Тебя, ясное дело, не выгонят:  ноги  при  тебе,  а  что  хромаешь

чуть... - Он затягивается глубже и болезненно морщится. - Везет людям! Мне

вот никогда не везло!

   - Мы с женой тоже разошлись, - тихо говорит отец.

   Я этого разговора не помнил, могу поклясться. Надо будет спросить отца.

И того, что мне говорил отец немного позже, в маленьком полутемном кафе на

площади Терн, где он угощал меня кофе с  ванильной  булочкой,  я  тоже  не

помнил. Наверное, я был занят лакомой едой - я и  сейчас  чувствую,  какой

вкусной мне казалась эта разнесчастная булочка, да оно и  не  удивительно,

жили мы тогда почти впроголодь.