Отец сидит, слегка откинувшись на  спинку  стула  и  вытянув  ноги.  Он

говорит тихо, почти бормочет - не мудрено, что я его не слушал тогда.

   - Клод,  мой  мальчик,  война  -  это  такая  штука...  Тебе  этого  не

объяснишь. Но она человека всего переворачивает. Она тебя убивает. А  если

ты  все-таки  остался  в  живых,  приходится  вроде  как  заново  на  свет

рождаться. И все по-другому. А твоя мама, она этого не  понимает.  В  тылу

никто этого не понимает. Но твоя мама,  она  хорошая  женщина,  ничего  не

скажешь, ты ее слушайся, ладно?

   Я киваю головой, продолжая уплетать булку. Отец вздыхает и морщится.

   - С деньгами вот плохо, - говорит он  доверительно,  как  взрослому.  -

Работать я пока не могу, сам видишь...

   Да, понятно, почему его не принимали ни в один  магазин,  хоть  он  был

хорошим продавцом. Он хромой, лицо у  него  истощенное,  серое.  Мать  мне

говорила, что он хватался за любую работу, но отовсюду его  выгоняли,  как

только появлялся здоровый и сильный конкурент.  Мать  была  уверена,  что,

если б не это его увечье, все сложилось бы иначе и мы жили бы  по-прежнему

вместе.

   - Они все вернулись из окопов какие-то чудные, - говорила она, -  но  у

других это прошло понемногу, а ему, видишь, с работой не повезло, вот он и

озлился. А тут еще эта гадина появилась, купила его задешево... Подумаешь,

счастье какое - бистро в Бельвилле! Грязная дыра на вонючей улице...

   Эти разговоры я хорошо помню, они часто повторялись.

   - Мы с тобой будем часто  видеться,  да,  сынок?  -  бормочет  отец  и,

протянув руку через стол, треплет меня по голове - рука у него  большая  и

горячая. - И ты на меня никогда не сердись, ладно? Я ведь не виноват,  что

война была. И никто не виноват. Только - или бы уж всем воевать, чтобы все

друг друга понимали, или никому. Никому-то - оно, конечно, лучше...

   Он долго молчит. Я смотрю на его  длинные  смуглые  пальцы,  отбивающие

военный марш на грязном  столике,  потом  перевожу  взгляд  на  темный,  в

полоску пиджак, на галстук бабочкой. Хозяин кафе оглушительно зевает, я  с

интересом присматриваюсь к нему: какой он толстый, и вот уж усы так усы! В

кафе душно, пахнет ванилью и жженым кофе, с  улицы  ложится  широкий  сноп

света, надвое разрезая узкий темный  зал.  Ослепительно  сверкают  в  луче

бутылки на стойке. На одной из них - яркая этикетка, изображен негр.

   - ...А нам с ней все равно не жить вместе, - бубнит отец. -  Ты  уж  не

сердись, малыш. Это все война. А Сесиль не понимает... Только  это  чистая

правда, и ничего уж тут не поделаешь... Если б не эта  проклятая  война...

Может, это и потому, что мы с ней четыре года не виделись...

   Вот как это было, значит. Кто знал, что  через  четверть  века  я  буду

опять слышать эти слова: "Война... ничего уже не поделаешь... почти  шесть

лет, Клод! Если б не эта война... Я думала, что ты не вернешься. Мне  ведь

сказали, что ты убит... Я ждала... а потом..." Она ждала год. "Всего год",

- думаю я. "Целый год одиночества!" - говорит она.

   Да, уж этот-то разговор я помню  и  никогда  не  забывал.