Они оставили притихших мангеймцев на месте происшествия и бросились вниз по лестнице. Дверь на задний двор и вход в соседний дом были открыты.

– Она уехала. Она забирает картину. – Тойер перевернул мусорный бак и уселся на него.

В своей озабоченности они не сразу заметили, что Ильдирим плачет. Наконец, это заметил Лейдиг и неловко предложил ей бумажный носовой платок.

Она покачала головой и сжала губы, но потом все‑таки в сердцах воскликнула:

– Турецкая баба! Тип, который не отличит калькулятора от мобильника, называет меня турецкой бабой. Любой кретин имеет право сказать мне что‑то подобное!

Теперь и она ударом ноги перевернула мусорный бак. У окон своих квартир собирались первые зрители.

Ильдирим посмотрела на них.

– Эй, мудаки, проклятые мудаки! – крикнула она. – Моя мать убирала ваши дома, стирала, чистила, так что у нее суставы распухли. Она была так верна своим бешеным немецким господам, что оплачивала из собственного кармана письма, когда эти жадные твари оставляли слишком мало денег на хозяйство. Вы, немцы, ведь все мудаки. А такие люди, как мои родители, еще благодарили вас за что‑то! Благодарили! Проклятая страна!

Тойер встал и пошел к ней.

– Ах, как все противно! – Она закрыла руками лицо.

– Ничего, ничего, – пробурчал комиссар и неловко потрепал ее по плечу. – Мы все мудаки. – После недолгой паузы он спросил: – А ваша мать спрятала бы картину ради своих хозяев?

– Конечно, – заплакала Ильдирим, потом все поняла и подняла лицо.

– Адрес у меня есть, – тихо сообщил Хафнер, – я его узнал.

Штерн негромко заметил, что у него в машине лежит план Мангейма. Но все‑таки они еще мгновение стояли как вкопанные.

– Вперед, – скомандовал Тойер.

Они добирались до места дольше, чем рассчитывали, когда намечали себе на плане самый короткий путь. Улицы были узкими, и Лейдиг при свете хафнеровской зажигалки не мог конкурировать со спутниковыми системами мониторинга транспорта. Кроме того, он плохо ориентировался в незнакомом городе.

– Выброси этот идиотский план! – закричал Штерн. – Просто скажи, в какую сторону ехать!

Совсем как в кино, они с визгом шин одолели первый поворот. Справа стояли в ряд старые, частично еще крестьянские дома, слева бетонное здание школы, все это уносилось назад быстрей и быстрей, словно ручку подвижного театрального задника крутил нетерпеливый рабочий. Потом мельтешение оборвалось. Штерн вдавил тормозную педаль в пол, так как прямо перед ними в узкую улицу медленно, соблюдая правила проезда на нерегулируемых перекрестках, свернул массивный, похожий на широкие сани «шевроле».

– Мимо этой каракатицы мы не проскочим, – простонал Лейдиг, – но, по‑моему, ты можешь свернуть направо, а там снова налево.

Штерн взглянул в зеркало заднего вида: за ними пристроились еще две машины. Значит, назад нельзя, вот они и тащились со скоростью десять километров в час – торопились предотвратить кровавую расправу.

– Обердорфша, небось, там все громит напропалую, а эти тут гулять поехали. Проклятье, ведь все нормальные люди ездят быстро! – Штерн чуть не визжал.

Самоклеящиеся ленты, аккуратно прилепленные на заднем стекле «шевроле», поздравляли его пассажиров – абитуриентов‑2001.

– Эти ублюдочные студенты, всегда с ними морока! – Хафнер высунулся из бокового окна, выставил на обозрение свой жетон, как спортсмен медаль, и закричал: – Полиция! Дорогу!

Приглушенное «умбда‑умбда», доносившееся из абитуриентской брички, отгородило ее пассажиров от внешнего мира.

– Оставь, Хафнер.