|
А тут еще теленочек за перегородкой чертыхается и просить чего‑то начинает, а я его век не кормил, и откуда он взялся, этот теленочек? У меня и коровки‑то никогда не было. Надо бы спросить у внучка Сергунчика – так и его куда‑то ветром унесло. И всех куда‑то ветром уносит… Я уже с вечера поставил у крыльца миску с гречневой кашей – для ежиков. Сумерки опускаются. Вот уже и миска загремела – значит, пришли все‑таки ежики, с обыском… Листья кружатся в воздухе, кружатся и садятся на скамью… Некоторые еще взовьются – и опять садятся на скамью. И цветочки на зиму – все попересажены… А ветер все гонит облака, все гонит – на север, на северо‑восток, на север, на северо‑восток. Не знаю, кто из них возвращается. А над головой все чаще: кап‑кап‑кап, и ветер все сильнее: деревья начинают скрипеть и пропадать, рушатся и гибнут, без суда и следствия. Вот уже и птички полетели, как головы с плеч…
Коля . Как хорошо… А у вас в деревне – в апреле тоже тридцать дней или дня три накинули?… Вова . Да нет пока… Коля . Ну, вот и зря… Надо было немножко накинуть… У нас все должно быть покрупнее, чем у них… Они играют на пятиструнной гитаре, а у нас своя, исконная, семиструнная… Байкал, телебашня, Каспийское озеро… А тут получается обидно: и у них в апреле тридцать дней и у нас тридцать. (Пускает слюну)
Вова утирает.
А равняться на Европу, как мне кажется, – это значит безнадежно отставать от нее… Конечно, мы не ищем для себя односторонних преимуществ, но и никогда не допустим, чтобы… Прохоров (врывается в палату с озаренным лицом). Обход! Обход!
Но странно: вместо привычного: «Всем встать!» – староста отдает приказ ни на что не похожий.
Немедленно лечь на пол! Всем! Мордами вниз! Кто шевельнет глазами туда‑сюда – стреляю из всех Лепажевых стволов! Стас, прекрати свои «рот‑фронты»! (Подходит к Стасику, но рука его не выходит из состояния «рот‑фронт») Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!
Гуревич входит с помойным ведром, поверх ведра накинута холщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя к своей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почти ведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем. Глубочайший выдох.
Гуревич . Ну вот. Теперь как будто бы виктория. Алеха (с порога). Всем подняться‑отряхнуться! Обход закончен! Прохоров . Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте – и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? – пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного,– чем в это время занимались вы, летаргический народ? Вова . Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает… Прохоров . Эка важность! Цветочки – они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, – ну, чего стоят цветочки, которые снаружи? Гуревич . Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах – протуберанцы… Прохоров . Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал‑леха! Алеха . Я здесь… Прохоров . Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане – лимоны, вытаскивай их все… Алеха . Все?! Прохоров . Все, мать твою…
Гуревич, в сущности, начиная Вальпургиеву ночь, наливает рюмаху. Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает. |
