Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен – спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, – пусть там повкалывает с полчаса. А я – понаблюдаю…

Гуревич . Ну, что ж… (С ведром и шваброй удаляется, стратегически покусывая губы)

Прохоров .

Все честь по чести. Я на то поставлен.

Ты, Алексевна, опекай его.

Он – с придурью. Но это ничего.

З А Н А В Е С

Акт четвертый

Снова третья палата, но слишком слабо заселена: одни еще не вернулись с ужина, другие – с аминазиновых уколов. Комсорг Пашка Еремин  все под той же простыней, в ожидании все того же трибунала. Старик Хохуля , после электрошока,‑ недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витя  спит, Михалыч  тоже. Стасик  онемел посреди палаты с выброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говорит только дедушка Вова  с пунцовым кончиком носа.

Вова . Фу ты, а в деревне‑то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички‑пташки‑соловушки так и заливаются: фир‑ли‑тю‑тю‑фирли, чик‑чирик, ку‑ку, кукареку, кудах‑тах‑тах. Рай поднебесный. И вот надеваешь телогрейку, берешь с собой документы и вот так, в чем мать родила, идешь в степь стрелять окуней… Идешь убогий, босой, с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь – целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Берлина до Техаса…

В палату тихо‑тихо заходят, взявшись за руки, Сережа  Клейнмихель  и Коля . Потирают свои уколы, обсаживают Вову, слушают.

И вот так идешь… ветры дуют поперек… Сверху – голубо, снизу – майские росы‑изумруды… А впереди – что‑то черненькое белеется… Думаешь: может, просто куст боярышника?… Да нет. Может быть, армянин?… Да нет: откуда в хвощах может появиться армянин? А ведь это, оказывается, мой внучок, Сергунчик, ему еще только четыре годика, волосики на спине только начали расти, – а он уже все различает: каждую травинку от каждой былинки, и каждую птичку изучает по внутренностям…

Коля . А я вот ничего не сумею отличить. А вот уже клен от липы…

Стасик  (снова дует по палате из угла в угол). Да! Ничего на свете нету важнее! Спасение дерев! Придет оккупант – а где наша интимная защита? Интимная защита ученого партизана! А в чем она заключается? А вот в чем: ученый партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару!…

Вова . А мой Николай Семенович…

Стасик  (неудержимо). Господь создал свет, да, да, да! А твой Николай Семенович отделил свет от тьмы. А вот уж тьму никто не может отделить ни от чего другого. И потому нам не дают ничего подлинного и интимного! Перловой каши, например, с творогом, с изюмом, с гавайским ромом…

Коля . И с вермутом…

Стасик . Нет, без вермута. При чем здесь вермут? И до каких пор меня будут прерывать? Делать торными тропы нечестивых? Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием? И вообще – когда эти поляки перестанут нам мозги пудрить?! Ведь жизнь и без того так коротка…

Вова . А ты посади, Стас, какой‑нибудь цветочек, легче будет…

Стасик . Хо‑хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка – а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики – ну их, они повсюду.