Натали смеется.

А это вот еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец – пригодится воды напиться» – она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот – там повар ноги моет».

Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь нее просовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки .

Тамарочка . Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня – краше всех прежних. И жидяра и псих – два угодья в нем.

Натали  (смиряя ласкою бунтующего Гуревича, строго Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…

Тамарочка  скрывается, и там возобновляется все прежнее: "Как же! Снотворного ему подай – получишь ты от задницы уши!… Перестань дрожать! И попробуй только пискни, раздолбай!…" И пр.

Лева, милый, успокойся (целует его, целует) – еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все‑таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И Боже упаси – ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда‑нибудь поплакать?

Гуревич . Хо! Бывало время – я этим зарабатывал на жизнь.

Натали . Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.

Гуревич . А очень даже просто. В студенческие годы, например… – ой, не могу, опять приступаю к ямбам.

Ты знаешь, Натали, как я ревел?

Совсем ниотчего. А по заказу.

Все вызнали, что это я могу.

Мне скажут, например: «Реви, Гуревич!» ‑

Среди вакхических и прочих дел:

«Реви, Гуревич, в тридцать три ручья».

И я реву. А за ручей – полтинник.

И ты – ты понимаешь, Натали? ‑

В любой момент! По всякому заказу!

И слезы – подлинные! И с надрывом.

Я, громкий отрок, не подозревал,

Что есть людское, жидовское горе

И горе титаническое. Так что

Об остальных слезах – не говорю…

Натали . И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем‑нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…

Гуревич . Боже! Так зачем я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже – зачем?

Они же все нормальны, ваши люди,

Головоногие моллюски, дети,

Они чуточек впали в забытье.

Никто из них себя не вображает

Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром,

Ни оттепелью в первых числах марта,

Ни муэдзином, ни Пизанской башней

И не поправкой Джексона‑Фулбрайта

К решениям Конгресса. И ни даже

Кометой Швассман‑Вахмана‑один.

Зачем я здесь, коли здоров, как бык?

Натали .

Послушай– ка, Фулбрайт, ты жив пока,

Пока что не болеешь,– а потом?…

Чего ж тут непонятного, Гуревич?

Бациллы, вирусы – все на тебя глядят

И, морщась, отворачиваются.

Гуревич . Браво.

Полна чудес могучая природа,

Как говорил товарищ Берендей.

Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе – укол пирацетама в попу. Я сам себе – легавый, да и свисток в зубах его – я тоже. Я и пожар но я же и брандмейстер.

Натали . Гуревич, милый, ты все‑таки опустился.

Гуревич . Что это значит? Ну, допустим.