|
Ты решил уехать в Париж – и что же?.. В тот же день мы двинулись в путь. – Разве ты жалеешь о том, что мы в Париже? – спросил я. – Конечно, нет! Я говорю сейчас, что ты склонен считать возможным то, что на самом деле совершенно невозможно. Во всяком случае, для всех остальных. Возьми, например, историю с волками... При этих словах по спине у меня пробежал какой-то странный холодок, а перед глазами вновь почему-то возникло лицо странного незнакомца, следившего за мной из зала. Каким обра-зом это было связано с волками? Какое отношение это имело к тем чувствам, о которых говорил мне Николя? Не находя ответа, я постарался отбросить пустые тревоги. – Мне кажется, что, если бы ты решил вдруг научиться играть на скрипке, ты бы сейчас уже играл для королевского двора, – продолжал Ники. – Послушай, подобные разговоры ни к чему не приведут, – очень тихо ответил я. – Следует просто стремиться добиться того, что ты хочешь, – другого выхода нет. Ты же знал, что с самого начала обстоятельства против тебя. И нет ничего, кроме... кроме... – Знаю, знаю, – улыбнулся он. – Кроме бессмысленности. И смерти. – Вот именно, – кивнул я. – Все, что тебе остается, это придать смысл собственной жизни, сделать ее добродетельной... – Ради Бога, только не говори мне снова о добродетели! – воскликнул Ники. – Опять эта твоя болезнь смертности и добродетели! – Он перестал смотреть на огонь и повернул ко мне не-довольное лицо. – Мы не более чем актеры, шуты, призванные развлекать публику. Мы лишены даже права быть похороненными в освященной земле. Мы изгои общества. – Господи! Если бы ты только мог поверить мне! Пойми же наконец, что наша добродетель в том и состоит, чтобы помочь людям забыть о горестях, заставить их хоть на время забыть... – О чем? О том, что всех их ожидает смерть? – Улыбка его была как никогда ожесточен-ной. – Лестат, я надеялся, что в Париже ты сумеешь со всем этим справиться. – С твоей стороны было глупо надеяться на это, – ответил я, в свою очередь начиная сер-диться на Ники. – Я чувствую, что на бульваре Тамплиеров я творю добро... Я вдруг замолчал, потому что перед моими глазами снова возникло лицо таинственного незнакомца, и меня, словно предвестник беды, охватило странное чувство. Вспомнил я и о том, что на этом лице, как ни странно, всегда была улыбка. Да, он улыбался, наслаждался... – Лестат, я люблю тебя, – мрачно сказал Ники. – Я мало кого любил в своей жизни так, как тебя. И все же я должен сказать, что на самом деле со всеми этими идеями добродетели ты про-сто глупец. Я расхохотался ему в ответ. – Николя, я могу жить без веры в Бога. Могу смириться даже с сознанием того, что не су-ществует жизни после смерти. Но я не в состоянии жить без веры в возможность творить добро. Вместо того чтобы постоянно насмехаться надо мной, почему бы тебе не рассказать о том, во что веришь ты? – Я считаю, – ответил он, – что есть слабость и есть сила. Есть искусство хорошее и искус-ство плохое. Вот в этом-то и состоит моя вера. В настоящее время мы занимаемся тем, что мож-но назвать плохим искусством, и оно не имеет никакого отношения к добродетели! Если бы в тот момент я сказал все, что думал о самомнении и напыщенности буржуа, наш разговор мог превратиться в настоящую схватку. Ибо я был твердо убежден, что наша работа в театре Рено во всех отношениях приносит гораздо больше пользы, чем то, что делается в боль-ших театрах. Скромнее, незаметнее была лишь внешняя оболочка. Ну почему все эти джентль-мены, представители буржуазного класса, в том числе и мой друг, придают такое огромное зна-чение внешним проявлениям? Почему он не в состоянии заглянуть дальше поверхности? Я вздохнул. – Если даже добродетель и существует, – снова заговорил Николя, – то я нахожусь на про-тивоположной от нее стороне. |
