Они ушли и появились через некоторое время, таща на себе насос, ведра с известью, поставили это все в коридоре, и снова спустились вниз, и снова появились, приволоча наполовину опорожненные бумажные мешки то ли с цементом, то ли с алебастром, принесли потом кисти, ведро с инструментом, еще какие то мешки – и ушли на обещанный обед, а Евлампьев с Машей стали лихорадочно стаскивать всю мебель в комнате на середину, громоздить одно на другое, закрывать газетами… Женщины пришли, когда они заканчивали застилать в комнате газетами пол.

– Во, все умеет русский человек быстро делать, если его прижмет! – весело сказала главная. Она поела и была благодушна.

– Русского человека пока не прижмет, он не почешется, – в тон ей подхватила напарница. Она тоже поела, тоже была благодушна, и язык ей развязало.

– Кухню да коридор готовьте давайте, – приказала главная. – Все вам сегодня побелим, завтра обоями оклеим.

На следующий день, когда рабочие распустили связки обоев и раскатали рулоны, оказалось, что обои совсем не те, что Евлампьев с Машей заказывали в бюро по образцам. Те, что заказывали, тоже были не ах, не особо красивые, но уж и ничего вместе с тем, терпимые, эти же выглядели страшнюще: наляпаны в беспорядке, будто вытирали кисти, розовые, синие, желтые, зеленые – всякие, в общем, мазки, и все при этом как то блекло, серо, будто выгорела, да зачем только такие и производят…

– Других сейчас никаких нет! – уловив их ошеломление и предупреждая любые их слова, категорическим тоном сказала главная.

– Н но… простите…– Евлампьеву было стыдно, что придется сейчас обвинять в непорядочности ни в чем, наверное, не виноватых людей. – Но ведь мы же всс таки выбирали… Зачем же мы выбирали?

– Ну мало ли! – с бойкостью ответила главная. – Кончились те! Давайте другие – оклеим. Где у вас другие? Давайте!

Маша убито и обессиленно посмотрела на Евлампьева.

Он молча и так же обессиленно развел руками: что ж делать…

Никаких других они не могли предложить рабочим. Обоев нигде во всем городе не было, а если вдруг появлялись, то, чтобы досталось, следовало бы именно в этот час оказаться именно в этом магазине: моментом набегала очередь, начинали писаться номерки на ладонях, и в час другой ничего от привезенного не оставалось.

– Да ерунда, все нормально, ерунда, – успокаивающе приговаривал Евлампьев на все Машины ахи и охи, когда вечером, после ухода рабочих, ползали по полу – подметая за ними, замывая, подскабливая. – Чисто – это уже хорошо. Чисто – уже само по себе приятно. Притерпимся, ерунда… Помнишь, – приходило ему в голову, – когда двухкомнатную получили, какой там на стенах накат был? И ничего!

– Так то двухкомнатная. Мы в ней тогда в любой жить могли.

– Ну вот, ну видишь! – обрадованно смеялся Евлампьев.– Значит, можно в любой жить. Главное притерпеться.

Он столько раз повторял эти слова, что ему и в самом деле стало казаться – так оно все и есть, и Маша тоже, когда наконец – среди ночи уже, не горело в округе почти ни одного окна, – ложились спать, сказала, вздыхая:

– Да ничего, конечно… притерпимся…

Масляные работы Евлампьев с Машей, не доверив их «Бюро добрых услуг», взялись делать сами.

Евлампьев красил на кухне батарею, когда увидел за окном скворца.

Это был их исчезнувший по весне с приходом тепла скворушка, он как ни в чем не бывало, будто не проотсутствовал, ни разу не заглянув, целое лето, с хозяйской основательностью сидел сейчас на скосе карниза, переступал лапками и, скособочивая голову, заглядывал своим живым бусинным глазом через стекло внутрь кухни.